Андрей Воронин - Слепой. Живая сталь

Вообще, талант у Сердюка был не один. В сфере изящных искусств Саня Сердюк представлял собой ноль, да не простой, а абсолютный – тот самый, который, как нам известно из школьного курса физики, равен минус двумстам семидесяти градусам по шкале Цельсия. Рисовать он не умел и не пытался, и ценителем живописи был еще тем, не видя существенной разницы между полотнами признанных мастеров кисти и цветными иллюстрациями в книгах для детей дошкольного возраста. К изящной словесности, за исключением похабных анекдотов и побасенок аналогичного содержания, Сердюк не проявлял ни малейшего интереса, пел, как страдающий от сильной зубной боли медведь, а танцевал так, что ему хотелось незамедлительно оказать медицинскую помощь. Зато в технике он разбирался на каком-то подсознательном, инстинктивном, чуть ли не мистическом уровне, мог с любого разумного расстояния попасть окурком в мусорную урну, двести раз отжаться от пола на кулаках, ломал теми же кулаками доски и кирпичи, а главное, ориентировался в пространстве не хуже перелетной птицы, без карты, компаса и навигационных приборов, темной ночью, под проливным дождем и на совершенно незнакомой местности безошибочно отыскивая верную и притом самую короткую дорогу из точки А в точку Б.

Именно этот свой талант Сердюк в данный момент старательно скрывал от улыбчивого сеньора Умберто. В его действиях был резон: люди, которые так носятся со своей секретностью, вряд ли обрадовались бы, начни он принародно вслух перечислять расположенные на поверхности ориентиры, под которыми они проезжали. С учетом местных нравов и удаленности от мест, где авторитет России – не пустой звук, такая демонстрация способностей могла кончиться весьма и весьма скверно.

Подумав об этом, Алексей Ильич Гриняк неожиданно ощутил, как твердая тропинка железной логики, по которой он шагает, вдруг круто пошла под уклон и сделалась скользкой, как мартовский лед. Сознание неудержимо заскользило по ней вперед и вниз, к краю пропасти, на дне которой, как острые камни, его поджидали очень неприятные, но, увы, абсолютно логичные выводы. Гриняк попытался усилием воли остановить это скольжение, но было поздно: край пропасти мелькнул под ногами и остался позади, догадка сверкнула, как ударивший в глаза прощальный луч солнца, охваченный дурным предчувствием рассудок упал с высоты на твердые булыжники правды и разбился в лепешку – шмяк!

Эта катастрофа прошла незамеченной окружающими, и Алексей Ильич в интересах дела решил о ней промолчать. В любом случае, выбора у них уже не осталось. Думать надо было раньше – когда они приняли приглашение Горобца поработать с ним в Венесуэле, или, по крайности, когда Липа предложил осмотреть завод. На кой ляд он им сдался, этот завод, чего они тут не видели?!

А может, все и не так плохо, подумал Алексей Ильич. Что это я так распсиховался – голову, что ли, напекло? Чему быть, того не миновать, и мы еще поглядим, как оно все обернется, чья возьмет. Как там было у Высоцкого? «Из худших выбирались передряг…» В общем, еще не вечер.

Миновав массивные, как в противоатомном бункере, открытые ворота, джип вкатился в подземный цех. Здесь было намного оживленнее, чем наверху, но ожидаемого грохота, лязга и прочего производственного тарарама не наблюдалось и тут. На поблескивающих в свете мощных потолочных ламп рельсах стояла грузовая железнодорожная платформа, и смуглые плотники, оглушительно стуча молотками, обшивали брезентом установленный на ней каркас из толстых деревянных брусьев. Работа близилась к концу, разглядеть то, что находилось под брезентом (если там что-то находилось), не представлялось возможным, но гости из далекой России не особенно в этом нуждались. Картина была знакомая до боли, как будто сеньор Липа, используя какие-то сверхсекретные достижения местных ученых, доставил их подземным коридором прямо домой, в Челябинск, в один из подземных цехов родного Уральского вагоностроительного завода.

Они едва успели выбраться из машины, когда откуда-то появился деловитый и озабоченный Горобец. Он тоже выглядел точь-в-точь, как дома – в поношенном синем халате, из нагрудного кармашка которого торчал штангенциркуль, в мятых, вздувшихся пузырями на коленях брюках, в черном берете и косо сидящих на переносице очках в старомодной пластмассовой, под натуральный рог, оправе. Походка у него была летящая, как будто некто, притаившийся в темноте за кулисами, только что придал ему мощное начальное ускорение хорошим пинком в корму, а кончик носа, который он вечно теребил, когда о чем-нибудь глубоко задумывался, был испачкан черной графитовой смазкой.