Михаил Нестеров: Офицерский крематорий

Ну и, конечно, я забыл упомянуть о свете: на каждом столике – светильник, причем не тускло-интимный, а яркий, я бы сказал, разоблачающий.

В общем и целом, я попался на рекламный трюк и собрался было уйти, как вдруг взгляд мой упал на женщину лет тридцати…

В первую очередь я обратил внимание на ее губы (хотя обычно сразу отмечаю цвет и выражение глаз) – мне они показались слегка припухшими. И если бы ее глаза были, что называется, на мокром месте, я бы решил, что эта женщина минуту назад плакала навзрыд… А вот глаза ее поражали своей глубиной. Так светятся на дне чистейшего колодца две серебряные монеты. Я бы никогда не осмелился назвать их серыми – столько в них было серебра! Прохладные, они в сочетании с четко очерченными скулами чуть отталкивали от себя, во всяком случае, могли удержать собеседника на расстоянии.

Я остановил проходившего мимо моего столика Карло и попросил у него авторучку. Он без колебаний и тени недоумения вручил мне гелевую. Бумага же была мне не нужна. Рисунок на салфетке – избитый, даже слегка пошловатый прием. Я расправил на столе свой девственно-чистый носовой платок и сделал первые штрихи, послав продолжительный взгляд на женщину. Она тоже бросила на меня взгляд – короткий, но не первый и не второй: таких я насчитал не меньше десятка, из них половина, может быть, – случайные. Конечно, она могла заинтересоваться мной в гастрономическом плане: шеф-повар какого ресторана сотворил из моего лица свиную отбивную? Мне было плевать на свой наружный облик, сейчас меня притягивала внешность этой женщины, которой я был буквально пленен.

Уже через пять минут она сообразила, что я переношу ее образ на своеобразный холст. Брови ее сошлись к переносице, и я решил, что холодок в сочетании с недовольством не исказили ее лицо в худшую сторону. На сколько хватит ее терпения? Я дал ей (и себе тоже) пять минут, рассчитывая за это время закончить портрет.

Мы оба уложились в срок. Она презентовала мне несколько дополнительных секунд, как будто для того, чтобы я смог поставить свое имя в нижнем углу портрета. Что я и сделал, начертав гелем свои инициалы: ПИБ. Причем «И» получилась меньше, что в целом читалось как Пэ и Бэ. «Вот это звучит сексуально», – подумал я и поднял глаза на свою невольную натурщицу. Серебряные динары в ее глазах гневно блеснули:

– Вы что, рисуете меня?! Кто вам дал на это разрешение?

Разрешение? Вообще-то люди в таких случаях обычно употребляют другое слово: право. Но это ее личное дело.

– Я уже нарисовал. Извините.

– Дайте сюда это… – пощелкала она тонкими изящными пальцами.

Я с сожалением вздохнул и, взяв платок с двух сторон, поднял его, закрывая им свое лицо и демонстрируя ей ее же портрет.

Мне показалось, прошла не одна минута. Хотя почему нет? То, в каком стиле я изобразил ее на полотне, можно рассматривать часами.

Она села рядом – справа от меня – и прикосновением руки заставила меня опустить рисунок.

– Это… У меня нет слов… Кто вы? Только скажите честно! По вашим глазам вижу, вы хотите отшутиться. Но такими вещами не шутят. Это прекрасно… – Она повернула рисунок к себе и покачала головой.

С холста на нее смотрела строгая женщина с нахмуренными бровями. От внешнего мира ее отделяло окно террасы – те самые клетки носового платка, которых не затронул ни один штрих. Поэтому рисунок оказался объемным, как голограмма.

Мы, словно сговорившись, не стали обмениваться банальностями вроде: «Вы художник?» – «Да, свободный».

Она заказала вина. Когда официант принес «Амаретто», я вернул ему авторучку и поблагодарил его. Мы выпили. Она сложила платок по сгибам и глазами спросила: «Я могу оставить его себе?» – «Да», – так же ответил я.

Роман. Я улыбнулся этому старомодному, выполосканному в Черном море слову. С этой женщиной у меня завязывались романтические отношения, и я был чертовски рад этому обстоятельству. Вдруг в голове отчего-то прозвучал голос Адриано Челентано…

– Извините, я на минуточку, – сказал я и подошел к бармену. – Слушай, друг, в твоей фонотеке есть песни Челентано?

– Точно не знаю, я – управляющий, подменил бармена на десять – пятнадцать минут. Витторе, – представился он.

– Павел, – назвал я свое имя.

– Вам любую поставить или… определенную? – с небольшой задержкой подобрал он слово.

– Определенную. Он еще там по-русски поет: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу».

– Очень нужно? – спросил Витторе, бросив взгляд на мою спутницу за столиком. – Четверть часа подождать можете?