Стивен Хантер: Жарким кровавым летом

Эрл сразу сделал большой глоток и почувствовал, что выпивка, как обычно, смяла его мысли и ощущения. Виски приглушило страхи и разогнало сомнения. Теперь он снова чувствовал себя равным всему остальному миру.

— Нет, он был совершенно никчемным, — продолжал бармен. — Сам не знаю, почему он вырос таким трусом. Уж как я его учил-учил, а он все равно только и знал, что удирать и прятаться. Как он смог там...

— Мистер, — сказал Эрл, — я очень ценю ваше угощение. Но если вы скажете еще хоть одно худое слово о морских пехотинцах, которые дрались и стояли насмерть на Окинаве, я перепрыгну через стойку и заставлю вас сожрать сначала все стаканы, потом стойку, а на закуску — табуретки.

Бармен, очень крупный мужчина, взглянул на Эрла, увидел в его глазах темную пелену готовности пойти на любое насилие и проглотил уже просившийся на язык ответ. Эрл тоже был крупным мужчиной, с кожей, выдубленной за годы тяжелой службы под тихоокеанским солнцем. Он был мрачен, под глазами темнели одутловатые мешки, появившиеся из-за непрерывных военных треволнений, но нельзя было не заметить его бычью шею и свойственный хорошим НКО [4] взгляд, который не только видит человека насквозь, но и может без усилия пригвоздить его к стене. Его черные как смоль волосы были коротко подстрижены, но торчали на черепе, словно зубцы колючей проволоки. На туго обтянутом парадным кителем поджаром теле, глядя на которое нельзя было даже предположить, что оно много раз пробито пулями и осколками, играли мускулы. На кулаках выделялись рельефные вены. И хотя его голос не перекрывал гул разговоров немногочисленных завсегдатаев и уж подавно не ревел, как динамик автомата, певшего про Санта-Фе, но в нем слышалось нечто такое, что внушало немалый страх. Когда он говорил таким тоном, никто не мог его ослушаться, и бармен тоже не посмел возразить. Он хорошо понимал, что, если этот посетитель выйдет из себя, могут произойти страшные вещи.

Так что бармен предпочел немного отстраниться.

— Смотрите-ка, вот вам двадцатка, — сказал Эрл, вынимая последнюю крупную банкноту. — Поставьте на стойку бутылку и отправляйтесь заниматься другими посетителями. Можете сколько угодно рассказывать им, каким плохим был ваш сын. А мне — не смейте.

Бутылка тут же появилась; бармен исчез.

Эрл занялся бутылкой, а бутылка воздействовала на Эрла. Когда количество жидкости убавилось на треть, Эрл почувствовал себя счастливым: он начисто забыл, кем, где и когда был и почему там оказался. Но, добравшись до половины бутылки, он снова все вспомнил.

«Чу-чу-ч-буги», — автомат завел новую песню, и ритмы ее были исполнены такой радости и надежды, что Эрл содрогнулся.

Я просто люблю

Ритм «кликети-клэк».

Скажи мне скорей,

Где станция, Джек.

И снова поезда. О поездах он помнил только одно: они подвозили его к пароходам, а потом пароходы везли его через море.

Он помнил Гуадалканал, помнил то время, когда дело дошло до рукопашной, когда он и его зеленые мальчишки дрались с япошками на гребне горы, дрались ножами и саперными лопатками, прикладами винтовок и камнями. У них не было боеприпасов, потому что самолеты не прилетали уже несколько недель. Японцы сражались тогда как сумасшедшие: они кидались на приступ раз за разом, волна за волной, зная, что у морских пехотинцев плохо с боеприпасами, и не жалея отдавали свои жизни, чтобы враги истратили патроны, пока патроны действительно не иссякли. А потом наступило время рукопашной, побоища столь жестокого, что ты или погибал, или едва не терял рассудок при виде трупов людей, головы которых ты расколол, из чьих животов выпустил кишки, которых забил насмерть. И, глядя вокруг, ты видел соратников, тоже оказавшихся на грани душевного краха. Что ты этой ночью сделал во имя чего-то, именуемого твоей страной? Хорошо ли ты убивал? Дорого ли продал свою жизнь? А потом была Тарава. Наверно, худшее из всего пережитого. О, эта высадка была настоящим кошмаром. Идти было просто некуда. Пули шлепали по воде, как детишки в озере Арканзас, — повсюду. Трассирующие пули летели низко над водой, плетя над головами сети из нежно мерцающих светящихся лент. Было так глубоко, что ты не видел ни берега, ни своих кораблей, оставшихся за спиной. Ты промок, замерз и изнемог, ноги наливались свинцом и коченели, но остановиться значило умереть, и идти вперед тоже значило умереть. Ты пытался собрать своих людей вместе, заставлял их идти, не останавливаясь, поддерживал их дух. Но все, кто окружал тебя, мало-помалу исчезали, пока не стало казаться, что ты один на этой залитой водой планете, а японцы — вся эта нация — одержимы одной-единственной мыслью: убить тебя.