Эдуард Байков - Кинжал без плаща

– Письма трудящихся! – просиял саркастическим лицом Григорян. – Н-да… Это многое меняет…

Мезенцов видел, что Алан вот-вот прыснет неудержимым хохотом, но упертый Горелов почему-то воспринял глумливый возглас всерьез. Пробормотал что-то – мол, вот как вас, неучей, надо фактами учить, и врубил кваканье нездешних лягушек погромче. Магнитофон болтался на его шее и снимался только, чтобы перевернуть кассету.

– Ализе де Пари… – легкомысленно затянул Алан диссидентскую мелодию. – Фьють-фьють-фьють…

Тогда он был влюблен в «Город Пари», как двусмысленно называл Париж, молодой легкомысленной страстью алкая Монмарт и Ле-бурже, как Лека алкал видеть целинников, БАМовцев и сирот-планеристов.

Мезенцов ненавидел «Город Пари» и всю цветочно-ванильную, конфетно-миндальную, слащаво-розовую страну под его главенством, даже на карте выкрашенную в цвет лесбиянки. Но он не мог рассказать об этом и близким друзьям. Он ненавидел Францию не всегда и вполне определенно с 16 ноября 1980 года. Ненавидел не саму по себе, а потому что она невольно открыла ему глаза на себя и на всю его проклятую Богом жизнь…

С 1978 года разгорался в Европе, навозной жижей растекался по ее чистеньким столицам Афганский скандал. Дряхлеющая империя в последний раз, гремя костями, проявила себя, ввалившись в горный кишлак под вывеской суверенного государства, туда, где, как с горечью повторял Лека, «много пчел и мало меда».

Европа бойкотировала Московскую олимпиаду. Напряжение нарастало. Поэтому площадку для следующей встречи с Хоком назначили не в Гифхорне и не в Гамбурге, а в дружественном Париже. Франция дергалась на поводке НАТО, рвалась на сторону, активно демонстрировала свою независимость. Кстати, из всего Западного мира только ее команда прибыла в Москву на Олимпиаду.

Встреча в Париже стала для Мезенцова поводом ненавидеть Францию навсегда в жизни, отныне и навеки, потому что за глянцевым фасадом, румянощеким обывательским благополучием цивилизации цветных экранов и сверхзвуковых лайнеров Франция открыла ему изнанку, мир приводных ремней и механизмов, полный дикого зверства, вампирского торжества биоса над биосом.

Где-то лазил по переулкам, по ленинским явкам и малинам писатель и разведчик Алан Григорян. Где-то жрал гамбургеры и жареные каштаны сопровождающий капитан Горелов. Не им – Лордику Мезенцову выпало видеть суть и ужаснуться миром.

Не каждому везет знать точный день и час превращения своей души в труху и склизь. Мезенцов их знал. Богом и людьми проклятый нацист Эрни Хок во время их французского рандеву вызвался показать Мезенцову сущностную изнанку мира и чеповечества.

Мезенцов мог бы отказаться. Но что-то говорило ему – это очередное испытание, без которого капризный Хок не станет работать с молодым внешторговцем и потребует из СССР замену представителя заказчика.

Лучше бы Хок так и сделал. Но тогда Мезенцову казалось, что нет ничего страшнее, чем вылететь из Внешторга с его и без того подмоченным личным делом…

Так в полночь, в час вампиров, Мезенцов оказался рядом с адовым экскурсоводом, у далеко запрятанных дебаркадеров, на ржавой и страшной барже. Невуеренный луч фонарика в руке старины Хока вел путников вперед в самое пекло преисподней – в гулкий металлический трюм.

– Я покажу Вам сырье, из которого делают волшебную вытяжку молодости… – улыбался Хок ровными перламутровыми зубами из фарфора.

В трюме было душно и сыро, а дрожащий лучик фонарика выхватил из кромешной тьмы белые от ужаса лица детей.

Ручки, стянутые пластиковыми жгутами, заклеенные скотчем рты, искаженные лица, выпученные в немой мольбе глаза маленькой бедноты из бразильских фавелл и таиландских трущоб…

Мезенцов разом покрылся холодной испариной, почуствовал позывы тошноты и поноса. Все перевернулось в нем, живое перестало жить в тот же миг.

– Зачем… мы здесь? – растерянно выдавил из себя Лордик. – Я… я сам… отец… Зачем вы мне эт-то показываете…

– Не «этто», а опору нашей цивилизации… Опору возлюбленных вами империй… Я же обещал Вам, что рассею все иллюзии в вашей голове…

Мезенцов плохо помнил продолжение – что-то вроде обморока, перенесенного на ногах. Ночь продолжалась. Это уже была ночь с верным Лекой Гореловым, ночь в «Плимуте», черной акулой несущимся по автобану из Франции в Германию…

Фары посылали вперед колышущиеся лучи желтого оттенка, и призрачная Европа стлалась за окнами. Из магнитофона орали рокеры – что-то энергичное и дикое. И в такт их отчаянным воплям бесноватых какая-то огромная черная тень, вроде гигантской собаки скакала за машиной по пустынному автобану, ровному, как стрела и гладкому, как тефлоновое покрытие сковородок.