Евгений СУХОВ - Оборотень

Аннушка, освобожденный от многих повинностей, дежурил перед каптеркой Мякиша и напоминал строгого швейцара при дорогом ресторане. Зеки частенько подкармливали его сладостями, чтобы он заступился за них перед смотрящим колонии.

Заметив Кузькина, Аннушка уважительно привстал с порога и так ласково улыбнулся, как будто он с гражданином начальником провел не одну сладостную ночку. Его огромное, настоенное на сытых хлебах тело задрожало от возбуждения.

— Вы бы, гражданин начальник, заходили к нам почаще, это вас можно чаще встретить в обнимку со штангой… чем в приличном обществе. Устаете, наверно, а ведь изможденному телу разрядка нужна, — многообещающе пропел он.

Кузькин едва глянул на Аннушку, и тот, заметив недобрый взгляд, поспешно отступил в сторону.

Мякиш выслушал сообщение посыльного о том, что Тимофей Егорович хочет его видеть, а потом без особой радости объявил:

— Буду!

Кузькин был наслышан о Мякише. Если бы смотрящий сообщил о том, что не желает видеть начальника колонии и хочет, чтобы Беспалый лично явился к его милости, то старший лейтенант воспринял бы эти слова как должное. Год, проведенный на службе в колонии, закалил его настолько крепко, что даже содомскую любовь зеков он воспринимал как одно из проявлений нормальных человеческих отношений.

У Беспалого была особенная черта: он никогда не заводил разговор сразу и долго рассматривал своего собеседника. Мякиш это хорошо знал и настроился не тяготиться нависшим молчанием: за время долгой отсидки он успел убедиться в том, что каждый опер обладает какими-то странностями, и если невозможно посмеяться над чудачествами в открытую, то хотя бы следует относиться к ним с пониманием. Однако в этот раз Беспалый повел себя иначе.

Едва Мякиш шагнул через порог. Беспалый произнес:

— Ну, голуба, твоему царствованию у нас, кажется, пришел конец.

— А в чем дело? — насторожился Мякиш.

— В нашу зону направили Бирюка!

— Ленинградского пахана? — изумился Мякиш. — Почему именно сюда?

Что, мало зон по Союзу?

— Самое лучшее для него — это запихнуть его куда-нибудь в глубинку, где он не очень-то известен. Скорее всего, поэтому и была выбрана моя колония.

Образцовая!

— У нас колония сучья, начальник, почему же такого авторитетного вора, как Бирюк, направляют сюда?

Беспалый улыбнулся:

— Может, хотят превратить его в суку?

— Нет, такого вора, как Бирюк, сукой не сделаешь! — В голосе Мякиша послышались обиженные нотки. — Скорее, он нашу зону превратит в воровскую. И что же вы думаете делать?

— Ты должен его уничтожить!

— Шутишь, Тимофей Егорович? Если я замочу ленинградского смотрящего, через полчаса зеки прибьют меня гвоздями к кресту, как Христа!

Беспалый улыбнулся. Он не мог сказать Мякишу всю правду.

— Ты ошибаешься, Миша. Тебя не распяли бы на кресте, как Христа. Это была бы для тебя слишком большая честь. Ты просто бы отдал Богу душу без покаяния. В этом случае зеки зарыли бы тебя в землю живьем… Но можешь не беспокоиться: этого не случится! У нас получится все, как я задумал…

— Сомневаюсь!

— Но для этого ты должен строго придерживаться всех моих инструкций.

Не мне тебя учить. Братва умеет отличать фальшь от искренности. Один неровный шажок — и тебя прирежут, как неразумного телка.

— Вы дадите мне на Бирюка чернуху? — Мякиш поднял на Беспалого глаза.

Тимофей Беспалый хорошо знал своего подопечного. Мякиш даже на самую ошеломляющую новость умел отвечать полуулыбкой. Он умел сдерживать эмоции и порой своей невозмутимостью удивлял зеков. Единственное, в чем он не отказывал себе, так это в сентиментальности. Но в последнем его трудно было упрекнуть, так как эта черта была характерна едва ли не для всего племени воров. Беспалому не один раз приходилось слышать от блатных щемящие истории о загубленной юности, видеть горькие слезы при исполнении обыкновенной «Мурки», и тогда ему казалось, что он беседует не с вором-рецидивистом, за плечами которого по несколько ходок, а с наивным подростком, страдающим от отсутствия материнского тепла.

И вместе с тем Мякиш был необыкновенно азартен, честолюбив, и если он видел перед собой перспективу, которая смогла бы сполна удовлетворить его самые смелые помыслы, то он двигался к ней с упрямством голодного телка к сосцам матери.

— Ты наивно рассуждаешь, Мякиш. Обхохочешься! Если даже такой чернухи и не существует, то ее нужно будет придумать. Жизнь гораздо богаче и труднее, чем нам порой видится. Бирюк не пацаненок. Он успел пережить уже столько, что многим хватило бы на несколько жизней. И мне не верится, что он ни разу не споткнулся, просто надо очень внимательно порыться в его прошлом. Так надо порыться! Я сделаю все от меня зависящее, да и ты, будь добр, постарайся.