Александр Афанасьев - Диверсия высочайшего уровня

Но нет. Не думают. Не понимают вообще, что такое отвечать. Первое непоротое поколение, дети отцов, которые работали в других странах. Их не воспитывали вовсе. Они родились в разложившемся государстве, в неполных семьях. Даже когда есть отец, но он дома два-три месяца в году, то какая от него наука, скажите мне? Они вообще не понимают, как можно за что-то отвечать.

Но отвечать им придется. За разнесенный из гаубиц Донецк. За расстрелянные Краматорск и Мариуполь, за сожженную заживо Одессу, за концентрационные лагеря. Это Краматорск, заброшенный цех бывшего металлургического завода, Киев, гауптвахта гарнизона. За всех запытанных до смерти, искалеченных, расстрелянных и тихо закопанных людей. За политзаключенных, за видеозаписи с инакомыслящими, поставленными на колени. Отвечать придется всем, в том числе и тем, кто «честно воевал», а не пытал, не расстреливал, не закапывал. Все равно придется.

Отцовского ремня тут маловато будет.

Копается хорошо. Это тебе не мерзлая земля. Тут сверху корка, но подтаявшая, а снизу и вовсе спрессованный мусор. Он внутри гниет и поэтому не леденеет. Если бы не это, мне пришлось бы несколько часов долбить застывшую землю. А тут быстро. Руки сами дело делают.

А умирать не хочется, ей-богу. Мы не выбираем свою смерть, но… где, от кого? Я ведь в разных местах побывал. В Афганистане, в том числе и после вывода советских войск. В Пакистане, в Ираке, как при Саддаме, так и после. В Чечне, в Дагестане. Я был в тех местах, где жизнь человека стоит меньше, чем куриная. Птицу можно зарезать и съесть, а человека нельзя, поэтому он бесполезен. А умирать придется здесь, на почти родной Украине, от рук молодой нацистской шпаны.

И погода хорошая. Солнышко светит, пригревает уже ощутимо, не так, как зимой. Киев, ты все-таки дожил, дополз до своей весны. Что бы ни было потом, ты все-таки это сделал.

Под ногами чавкает грязная вода, скапливающаяся в яме. Ноги промокли.

Виню ли я кого-то? Нет. Ни Марину, ни Дениса. Я сам принял решение и должен за него отвечать.

Боевики скучают, но держатся. В принципе можно попробовать. Главное, встать им на линию огня, раскроить череп сначала одному, а потом и другому. У того, который передернул затвор, патрон в патроннике. Может быть, я успею первым накрыть и Тренера с его кодлой у бусика. А если и нет, то продам свою жизнь за настоящую цену.

Но рядом Лазарь. Значит, можно даже и не пытаться.

Лопата уходит на полный штык. Я копаю быстро. А какой смысл тянуть? Перед смертью не надышишься. Бред, не понимаю я всего этого. Пусть случится то, что суждено. Пожить еще полчаса или час. Зачем?

– Мыкола, ты посмотри, как ватник пашет!

– Добре.

Ничего, ребята, смейтесь. Ваша очередь тоже придет. Кого-то разорвет в клочья снарядом на фронте. Он даже испугаться не успеет. Это лучшая смерть из всех возможных. Кто-то будет умирать долго, в очередном котле, брошенный командованием без лекарств и обезболивающих, надеясь на помощь, которой так и не будет. Кого-то расстреляют на месте или кончат в какой-нибудь разборке в тылу. Вешать вас не будут. Не доросли вы до такой чести. Она достанется тем, кто повыше вас. Вешать после процесса, как в Нюрнберге, после неторопливого и обстоятельного суда.

А вы либо убежите за кордон и будете там доживать свой век в досаде и бессильной злобе, либо отсидите тут годков десять и выйдете. Ваша страна будет стыдиться вас и того, что вы делали для нее. Вот это и будет вам самое достойное наказание.

Как там писал Глеб Бобров? Война твоя безнадежна, подвиг твой бесславен, имя твое – опорочено. Вот это и будет с вами, ребятки.

– Добре. Вылезай, вата. Хорошую могилу выкопал.

Конечно, могила неглубокая, всего полметра, да на помойке. Но какое это имеет значение? У некоторых моих коллег и такой нету.

В следующий момент Лазарь шагнул назад и упал на спину, прямо на слежавшийся мусор. В обеих его руках точно по волшебству появились пистолеты «ТТ», уже взведенные.

Два правосека, контролировавшие меня, умерли мгновенно. Пули попали им в район второго-третьего позвонка, вышли через лоб и унеслись в весеннее киевское небо. Мгновенно переориентировавшись и не поднимаясь, прямо так, из положения на спине, Лазарь снял еще трех правосеков, курящих и общающихся около микроавтобуса. Ни один из них не успел даже поднять свое оружие.

Водила, единственный, кто к этому времени оставался в живых, в ужасе газанул, не закрывая двери. Он очень хотел жить и понимал, что ему осталось совсем-совсем немного.