Евгений Сухов - Месть смотрящего

Повалил смрад – густой, едкий. Через несколько минут лакомство покроется твердой розовой корочкой и своим аппетитным видом призовет на пиршество всякую тварь. Платон чувствовал, как с каждой секундой из него уходит жизнь. Пройдет совсем немного времени, и он стечет с раскаленного коня на землю густым почерневшим жиром, точно так же, как полыхающая свеча – на дно подсвечника, оставив на седле только чадящие мощи.

Платон беспрестанно двигался, понимая, что если он замешкается хотя бы на секунду, то прилипнет навсегда к шершавой металлической поверхности и отскабливать его будут горластые вороны.

– Горю! Убейте меня!!! – взывал к милосердию Платон.

Ответом ему было глубокомысленное молчание, в котором было столько же философского смысла, сколько в развалинах древнейшей цивилизации. Веревка на голенях Платона вспыхнула. Он почувствовал, как огонь, враждебно треща, подпалил штанины и беспощадным бесенком принялся пританцовывать на коленях, злобно покусывая.

– А-а-а!!! – сбил Платон руками пламя.

Инстинктивно он поднял ноги и вдруг осознал, что уже ничего не мешает движению – на голенях короткими обрывками болтались веревки. Платон наклонился и свалился на землю, под ноги раскаленного коня, который по-прежнему продолжал дышать через огромные ноздри желтоватыми клубами дыма.

На лицах монголов промелькнуло разочарование – оно было недолгим, точно полет глыбы, сорвавшейся с кручи.

– А-а! – выдохнули разом монголы, как будто камень раздавил кого-то из них.

Былая невозмутимость мгновенно забылась. Платон не спешил подниматься. Он ожидал, что монахи с прежней бесцеремонностью возьмут пленника за шкирку и победно водрузят на раскаленного коня, чтобы ему было сподручнее отправляться в свой последний путь. Однако монголы повели себя очень странно: они поднялись и несколько раз отвесили ему учтивые поклоны. После чего лама опустился на колени и пополз в его сторону. Он остановился всего лишь в шаге от пленника, но Платон готов был поклясться, что в его глазах светилось почтение – с таким обожанием не грешно было взирать на воскресшего Будду.

Лама пододвинулся еще ближе, потом потянулся правой рукой к Платону. Он вдруг осознал, что у него не осталось более сил даже для того, чтобы отстранить вражью длань.

Вот что значит судьба!

Видно, ему на роду написано умереть под широкой ладонью буддийского монаха, издав на прощание негромкий хрип, а огненный конь – всего лишь небольшое испытание перед грядущим забвением. Лама осторожно ухватил толстыми кривыми пальцами истлевший краешек его одежды и бережно поднес к губам. Затем вдруг произнес:

– Будда пожалел тебя. Иди… Ты свободен!

Платон не верил своим ушам. Вдруг его ужалила мысль: ведь как только он поднимется на ноги, так его горло ловко захлестнет петля, после чего с торжествующей улыбкой лама наступит на поверженное тело.

Черт бы их побрал, этих азиатов!

Но лама продолжал отползать к остальным монголам, а те усиленно оказывали вору знаки наивысшего почтения – сомкнув ладони у самого подбородка, они мелко кланялись вору.

Платон украдкой перекрестился: видно, крепко за него молится перед господом усопшая матушка. Он поднялся и, не оборачиваясь на своих мучителей, стал ковылять вниз по тропе.

Высоко в небе парил орлан – горькая думка о прошедших испытаниях. Слегка покачивая крыльями, птица сделала круг над поляной, потом такой же ленивый – другой и, не дождавшись желанного, разочарованно отлетела к заснеженному хребту.

Платон брел уже целый час. Ему хотелось как можно дальше уйти от проклятого места: а вдруг монахи одумаются да приволокут его на аркане, чтобы вновь посмотреть, как он гарцует на раскаленной лошадке. Каждый шаг отдавался острой болью, и ощущение было таким, будто на тропу с него отваливаются куски мяса.

– Все! Кажись, отходился.

Платон осторожно присел на траву. Набравшись мужества, он посмотрел себе между ног. Зрелище испугало.

– Господи, теперь только в евнухи!

Платон крепко зажмурился и проклял прошедший день.

Последнее его путешествие не предвещало ничего дурного. Дорога была знакомой – истоптана десятки раз, и Платон знал на ней едва ли не каждый камень. В этот раз поездка оказалась на редкость удачной: на мохнатой низкорослой лошадке сидела красивая монголка лет шестнадцати. Она уже давно перестала спрашивать, что они за люди и куда ее везут. Видно, вполне удовлетворилась тем, что ее не трогают и кормят отборным рисом с жирной бараниной. А потом она рассчитывала на заступничество великого Будды.