Игорь Губерман: Гарики из Атлантиды (сборник)

кем-то всунута чужая страница.

97

Умами книжными и пыльными

скрипят мыслители над нами,

а нам то цепи служат крыльями,

то крылья вяжутся цепями.

98

Сколь гибко наше существо

к занятий резкой перемене:

солист поет про божество,

а в животе кишат пельмени.

99

Развитию грядущих поколений

положена жестокая граница,

и если возникает новый гений,

то рядом слабоумие родится.

100

Жрецам и сторожам увялых истин,

протухших от побегов до корней,

особенно бывает ненавистен

наивный любознательный еврей.

101

Нутро земли едят заводы,

поя отравой кровь реки,

ложатся на глаза природы

аэродромов пятаки.

102

Всегда любой философ и сапожник

за творчеством коллег его следит,

и чем пугливей в личности художник,

тем дерзостней судья и эрудит.

103

Бутылка непристойно хороша,

сулит потоки дерзостных суждений,

и ей навстречу светится душа,

любительница плотских услаждений.

104

Всего слабей усваивают люди,

взаимным обучаясь отношениям,

что слишком залезать в чужие судьбы

возможно лишь по личным приглашениям.

105

Чтобы легче было жить и сохраняться,

учат нас учителя словами свойскими

пресмыкание рассматривать как танцы

со своими эстетическими свойствами.

106

Большое счастье – вдруг напасть,

бредя по жизненному полю,

на ослепительную страсть,

одушевляющую волю.

107

Блажен, кто вовремя заметил

ту тень тревог и опасений,

которой дышит сонный ветер

в канун великих потрясений.

108

Еще я много напишу

и многое скажу,

пока плывет прозрачный шум

под светлый абажур.

109

В огонь любых на свете бедствий

из окон, щелей и дверей,

из всех немыслимых отверстий

обильно сыплется еврей.

110

Сижу, прохладный и пустой,

курю обильно,

а в голове как под тахтой —

темно и пыльно.

111

Не делай сказку былью, вожделея,

не жалуйся, когда не удалось:

несбывшееся ярче и светлее

того, что получилось и сбылось.

112

Мы все виновны без вины,

что так давно и плодовито

опасный бред, что все равны,

внедрился в разум ядовито.

113

Стихии цель свою не знают

и дел не ведают своих,

всегда и страшно погибают

те, кто развязывает их.

114

Покуда есть вино и хлеб

и дети льнут к отцу,

неблагодарен и нелеп

любой упрек Творцу.

115

Я в поездах души надлом

лечу с привычным постоянством:

лоб охлаждается стеклом,

а боль – мелькающим пространством.

116

Отец мой молча умер без меня —

уставши, я уснул темно и пьяно;

нет, я ни в чем себя не обвинял,

я просто это помню постоянно.

117

По мере разрастания корней,

питающих твердеющие души,

мы делаемся глубже и сильней,

но пасмурней, умеренней и суше.

118

Познание плодит свои плоды,

повсюду, где случится и придется,

вытаптывая всякие следы,

оставшиеся от первопроходца.

119

К познанию не склонный никогда,

искал себе иные я занятия,

и тайна зарождения плода

волнует меня менее зачатия.

120

Живи игрой, в игру играя,

сменяй игру другой игрой,

бывает молодость вторая,

но нету зрелости второй.

121

Я был не худшим и не лучшим

из тех, кто жизнью награжден:

то эгоизмом больно мучим,

то альтруизмом изможден.

122

Душа предчувствием томима,

а дни несут одно и то же,

и жизнь моя проходит мимо,

как мимо нищего – прохожий.

123

Дурак – не случай, а культура,

внутри которой, в свой черед,

самонадеянная дура

страшней, чем наглый идиот.

124

У нас внутри, как в помещении,

бес словоблудия живет

и, оживляясь при общении,

нам разум пучит, как живот.

125

На слух – перевернутым эхом

звучит наших жизней истома:

то стон выливается смехом,

то смех неотличен от стона.

126

Соблазны тем и хороши,

что лечат душу от спокойствия,

и только тот всерьез грешит,

кто множит грех без удовольствия.

127

Жизнь увязана мертвым узлом,

над которым азартно хлопочут

смельчаки, что дерутся со злом

и добро по мозолям топочут.

128

Открытием сконфузятся потомки,

начала наши взвесив и концы:

выкармливали мерзость не подонки,

а честные, святые и слепцы.

129

Если отнестись не подозрительно

к жизни, а доверчивей и проще,

многое, что страшно было зрительно,