Игорь Губерман - Камерные гарики

в большой конторе за углом.

Он опоздал – теперь скорее!

Кино, аптека, угол, суд...

А Лея ждет и снова греет

который раз остывший суп.

Толпа мороженщиц Арбата,

кафе, сберкасса, магазин...

Туг бегал в школу сын когда-то,

и незаметно вырос сын...

Но угнали Моисея

от родных и от друзей!..

Мерзлоту за Енисеем

бьет лопатой Моисей.

Долбит ломом, и природа

покоряется ему;

знает он, что враг народа,

но не знает – почему.

Ожиданьем душу греет,

и – повернут ход событий:

«Коммунисты и евреи!

Вы свободны. Извините»...

Но он теперь живет в Тюмени,

где даже летом спит в пальто,

чтоб в свете будущих решений

теплее ехать, если что...

Рувим спешит. Жена – как свечка!

Ей говорил в толпе народ,

когда вчера давали гречку,

что будто якобы вот-вот,

кого при культе награждали,

теперь не сносит головы;

а у Рувима – две медали

восемьсотлетия Москвы!

А значит – светит путь неблизкий,

где на снегу дымят костры;

и Лея хочет в Сан-Франциско,

где у Рувима три сестры.

Она боится этих сплетен,

ей страх привычен и знаком...

Рувим, как радио, конкретен,

Рувим всеведущ, как райком:

«Ах, Лея, мне б твои заботы!

Их Сан-Франциско – звук пустой;

ни у кого там нет работы,

а лишь один прогнивший строй!

И ты должна быть рада, Лея,

что так повернут шар земной:

американские евреи —

они живут вниз головой!»

И Лея слушает, и верит,

и сушит гренки на бульон,

и не дрожит при стуке в двери,

что постучал не почтальон...

Уходит день, вползает сумрак,

теснясь в проем оконных рам;

концерт певицы Имы Сумак

чревовещает им экран.

А он уснул. Ступни босые.

Пора ложиться. Лень вставать.

«Литературную Россию»

жена подаст ему в кровать.

62 – 67 гг.

Друзьями и покоем дорожи,

люби, покуда любится, и пей,

живущие над пропастью во лжи

не знают хода участи своей.

И я сказал себе: держись,

Господь суров, но прав,

нельзя прожить в России жизнь,

тюрьмы не повидав.

Попавшись в подлую ловушку,

сменив невольно место жительства,

кормлюсь, как волк, через кормушку

и охраняюсь, как правительство.

Свою тюрьму я заслужил.

Года любви, тепла и света

я наслаждался, а не жил,

и заплатить готов за это.

Серебра сигаретного пепла

накопился бы холм небольшой

за года, пока зрело и крепло

все, что есть у меня за душой.

Когда нам не на что надеяться

и Божий мир не мил глазам,

способна сущая безделица

пролиться в душу как бальзам.

Среди воров и алкоголиков

сижу я в каменном стакане,

и незнакомка между столиков

напрасно ходит в ресторане.

Дыша духами и туманами,

из кабака идет в кабак

и тихо плачет рядом с пьяными,

что не найдет меня никак.

В неволе зависть круче тлеет

и злее травит бытие;

в соседней камере светлее,

и воля ближе из нее.

Думаю я, глядя на собрата —

пьяницу, подонка, неудачника, —

как его отец кричал когда-то:

«Мальчика! Жена родила мальчика!»

Несчастья освежают нас и лечат

и раны присыпают слоем соли;

чем ниже опускаешься, тем легче

дальнейшее наращиванье боли.

На крайности последнего отчаянья

негаданно-нежданно всякий раз

нам тихо улыбается случайная

надежда, оживляющая нас.

Страны моей главнейшая опора —

не стройки сумасшедшего размаха,

а серая стандартная контора,

владеющая ниточками страха.

Тлетворной мы пропитаны смолой

апатии, цинизма и безверия.

Связавши их порукой круговой,

на них, как на китах, стоит империя.

Как же преуспели эти суки,

здесь меня гоняя, как скотину,

я теперь до смерти буду руки