Андрей Мансуров - Разрешенная фантастика – 3

Они часто говорили об этом. Буквально слово в слово повторяя аргументы и доводы. Всё – словно по утверждённому кем-то, и никогда не меняющемуся, сценарию, где для каждого расписаны реплики. И нет м е ста экспромтам. Собственно, обычно так и бывает в тех семьях, что живут много лет, вырастили и поставили на ноги детей, и теперь коротают свой «предпенсионный» век – вдвоём.

Но в последнее время, когда жену стали сильнее донимать слабость и лающий сухой кашель, она уже не столь бурно выражала свой протест против того, что он предлагал. Разнообразить их рацион и мясом. Мясом людей.

Потому что всех собак и крыс, которых он смог подстрелить, или поймать капканами, они уже подъели.

Шавкат не обольщался: раз у жены появились эти симптомы, и недержание мочи, конец недалёк. Он и сам не надеялся протянуть больше ещё пары лет. Жизнь, вернее – выживание в каменно-железных джунглях, оставшихся от прекрасной и богатой Столицы, стала привычкой. Он лучше жены понимал, насколько бессмысленны их попытки «протянуть подольше». Прожить, протянуть ещё – значит просто немного отодвинуть неизбежную физическую агонию… Которая, как он знал, поистине мучительна.

А морально-то они давно себя похоронили. Потому что умерла надежда .

Никто на помощь, как они было думали в первые дни, не придёт.

Все сами в таком же положении. Дохленькое радио, которое ещё полгода назад кое-как ловило эфир, показывало, что, по крайней мере государственных радиостанций нет больше на планете. Остались только любители: такие же чудом выжившие крысы, как и они сами, сидящие по таким же, как у них, подвалам-норам, и теперь на всех языках мира взывающие о помощи… Чаще всего – на английском, конечно. (Его он понимал.) Вот только никто никому помощи не обещал. И об «успешно спасённых» не рассказывал.

Значит, все страны в таком же, как они (Если – не в худшем!) положении.

Перемалывая все эти, и море других горестных мыслей в жерновах полузамёрзших, и словно со скрипом ворочавшихся, мозгов, он продолжал движение. Тренированное сухопарое тело делало своё дело: искало, вслушивалось, вглядывалось, внюхивалось. (Сейчас «берлоги» людей куда как легче находить по запаху гари и прогоркшего масла коптилок. Поэтому они сами и установили в дымоходе фильтр – от глушителя джипа.)

Но, наконец, через полчаса придирчивого осмотра он убедился, что рыдающая женщина действительно – не подстава. И ей действительно горестно и одиноко.

За это время он успел описать вокруг места, где она «базировалась» полный круг, и выяснить: выпавший за ночь на старые сугробы тонкий слой снега нетронут. Не двигалось и не движется никто и ничто.

Всё, следовательно, чисто: женщина ниоткуда не пришла, а выбралась наружу из своей норы-берлоги. Интересно, с кем она так долго… Выживала.

Подходил к ней он, однако, осторожно: мало ли. Может, он недостаточно внимательно смотрел. Случается, как говаривали местные русские, и на старуху проруха. Может, эта женщина сама – охотник. Вернее, охотница.

Однако он приблизился уже на десять шагов, когда женщина наконец заметила его.

Ну как – его: камуфляжный грязно-белый маскхалат и капюшон, с серо-бежево-синими кляксами и разводами, которые он накрасил сам, отлично скрывали его тело и голову на фоне «техногенных» руин и снежного покрова. А шагов в мягких унтах не слышно. Так что заметила она, скорее всего, просто некое неопределённое движение.

Женщина вскинулась, вскочила с какого-то бревна, на котором до этого мостилась, свернувшись маленьким и беззащитным калачиком:

– Кто здесь?!..

Нет, осторожностью, или хитростью не пахнет. Невозможно так передать голосом и дёрнувшимся телом ужас и панику. Разве что она – превосходная профессиональная актриса. (Ха-ха! Где их сейчас найдёшь?! Вот именно…)

– Не пугайтесь. – он отвечал по-русски, так как она использовала этот язык. При этом старался ещё и избежать ненужных резких движений, чтоб не спугнуть. Хотя и отлично понимал, что особого основания доверять его словам, как и радушному тону, у неё нет, – Меня зовут Шавкат. Я – такой же выживший, как и вы. Местный. В-смысле, житель Столицы. – он, поморщившись, как от зубной боли, поправился, – Бывший житель. Бывшей Столицы. А кто вы?

– Я?!.. Я… – она закусила губу. Соврёт? Хотя – вряд ли: смысл? – Меня зовут Тамилла. Я… Тоже – выжившая.

– У вас кто-то умер? – он старался говорить чётко, и спокойно, продолжая незаметно для неё оглядываться. Это было нетрудно: слёзы, безобразным колышком так и застывшие на подбородке, всё ещё текли из глаз женщины, наверняка застилая поле зрения мутной пеленой, и вряд ли она видела даже его лицо – так, серо-неопределённый силуэт.