Уоллес Стивенс - Не каждый день мир выстраивается в стихотворение

Говоря о Стивенсе, непременно вспоминают его многолетнюю службу в страховом бизнесе, притом на солидных должностях: начальника отдела рекламаций, а затем вице-президента Хартфордской страховой компании. Дескать, вот поэт, всю жизнь носивший маску добропорядочного служащего, скрывавший свой поэтический темперамент за обличьем заурядного буржуа. Вот привычка, ставшая второй натурой; недаром и в его поэзии мы находим целую колоду разнообразных масок, которые «остраняют» лирические признания, отчуждают их от автора. Мы говорим прежде всего о названиях стихотворений Стивенса, таких, как «Человек с больным горлом», «Печали Дона Йоста», «Питер Пигва за клавикордами», «Прилично одетый мужчина с бородой», «Le Monocle de Mon Oncle» («Монокль моего дядюшки») и так далее.

Первый сборник Уоллеса Стивенса «Фисгармония» (1923) поразил читателя своей странностью. Он как будто выламывался из любой традиции — неоромантической, реалистической — или из новой только рождающейся традиции англо-американского модернизма Паунда и Элиота. Нужно было хорошо вчитаться, вчувствоваться в стихи Стивенса, чтобы осознать их укорененность в поэзии английского романтизма, прежде всего Вордсворта, Кольриджа, Шелли и Китса, их преемственность по отношению к американской традиции Эмерсона и Уитмена. Особенно интересна связь между Уитменом и Стивенсом.

Эгоцентризм Уолта Уитмена, его упорное настаиванье на равновеликости поэта и мира находило, как представляется, сильный отклик в душе Стивенса. Но там, где Уитмен с полной уверенностью в своем праве пишет: «Славлю себя и сам себя воспеваю», Стивенс как будто бы тоже заканчивает свое стихотворение на высокой мажорной ноте: «Я миром был, в котором я ступал; / Все исходило от меня. Таков / Я был — непостижимый и простой», — а потом, подумав, озаглавливает стихотворение так: «Вечер во дворце Хуна». Тем самым полностью подрывая смысл сказанного. Кто такой этот Хун, владелец дворца? Не родня ли Кубла Хану, построившему, как известно, свой царственный чертог в Занаду, как о том повествует очнувшийся от опиумного сна Кольридж? Другими словами, не приснилось ли это все поэту? Еще проще: не бредит ли автор?

И так всегда. Стоит Стивенсу увлечься, воспарить, как тотчас, опомнившись, он сам одергивает себя, иронически переосмысляя свой порыв. Вот еще одна комическая маска — женевский доктор, который, встав лицом к лицу с океаном, «…трепета не испытал / Пред этим явным бешенством стихий». И тут же автор добавляет:

«Я царь — я раб — я червь — я бог!» Стивенс чувствует оба плеча весов. Он торжествует поражение человека в схватке со стихиями мира.

Ирония не мешает романтической струе в стихах Стивенса. Как считают критики, большое влияние на него оказал самый романтический из «проклятых поэтов», Жюль Лафорг (1860–1887). Единственные изданные при жизни книги Лафорга называются «Жалобы» и «Подражание государыне нашей Луне».

Перечитывание первой книги Стивенса убеждает: именно на эти жалобы и подражания настроена его «Фисгармония». В отличие от Лафорга, поэта целиком лунного, у Стивенса мы видим некое динамическое состязание, «перетягивание» Солнца и Луны, но все же с явным перевесом Луны, лишь она — вдохновительница и матерь его Музы.

У Лафорга — это Богоматерь Вечеров, которой он жалуется:

У Стивенса «Богоматерь Вечеров», Луна, также ассоциируется со святой Марией.