Нина Русанова - УБАНГА МБОНГО. Рассказы о детях, стихи

Метод устрашения действует безотказно. Никто уже – ни мама, ни папа, ни бабушка – не знает, с какого боку к этому ребёнку подступиться, как к нему хотя бы приблизиться, не то что валенки с ног стянуть. Да и штаны хорошо бы – ведь по колено… да какое там! – по самую попу мокрые. А попробуй-ка сними, хоть они и на молнии: толстые, с «грудкой», на бретельках – это же комбинезон, кафандл кацманафта ! Или даже валадаза (водолаза). Еле успели, пока шёл к стулу, расстегнуть и стащить с мальчика шубу и вязаную шапку-шлем. Тяжёлые от воды варежки сами упали с Сашиных рук ещё в подъезде.

Щёки красные, глаза горят, волосы на голове совершенно мокрые и на макушке всклокоченные.

Нагулялся, укатался до такой степени, что сам уже не знает, чего хочет:

– Ни катю́ дамо́й !

– Ку́сать ни катю́ !

– Ни катю́ путя́та ! (купаться)

– Ни катю́ пать ! (спать)

А дальше уже просто:

– А-а-а-а-а-а!

А взрослым, ой, как непросто… «О-о-о-о-о…» – только и остаётся сказать.

– А ну-ка… А вот я сейчас спою ему эту «страшную песню», про серого волчка, – неожиданно находится дедушка.

Все в недоумении: «Какой ещё „волчок“? Ну ты, дедушка, даёшь… Ребёнок голодный!..» – однако сразу же соглашаются, потому как другие, уже опробованные, педагогические (и даже те, что «не очень») приёмы, а также совсем уже не педагогичные хитрости (и даже угрозы) не дали абсолютно никакого результата. Не считая разве того, что Сашины крики стали ещё громче, а удары ног о пол – ещё ожесточённее. И тоже громче.

Дедушка садится перед Сашей на корточки (калоши почему-то сразу же перестают колошматить), протягивает к нему руки и низким голосом тихо заводит:

– Баю-баюшки-баю…

Саша без единого звука… встаёт со стульчика… с большим трудом… ( кацманафт – гравитация!) делает два шага навстречу деду и… – падает (сила гравитации особенно велика в этот момент!) в его объятия.

Дедушка большой, тёплый и добрый, и байковая рубашка в клеточку на нём сухая; а Саша маленький, горячий и мокрый. И очень устал.

Продолжая (уже без слов) петь, а вернее мычать, свой «утробно-загробный» мотив, дед с Сашей на руках осторожно поднимается и, медленно покачивая его, идёт по коридору в сторону детской.

Мама бежит за ними на цыпочках, догоняет и знаками объясняет, что неплохо бы снять с ребёнка тяжёлые валенки: у того ноги уже болтаются, как у тряпичной куклы, и валенки в калошах – клоц-клоц, бум-бум – стукаются друг о друга. Ещё, чего доброго, разбудят…

– Уйди. Потом снимешь, – одним лицом, бровями, говорит дед. Руки-то заняты, а голосом он продолжает всё так же «страшно» петь.

Действительно, валенки и штаны потом можно снять.

Как хорошо, что на Саше, под кафандлом , – не лубаска (рубашка), не фитылок (свитерок) с высоким и узким горлом, а верх от пивамы ! Удобно и нежарко. И низ – от неё же – вместо кавоток (колготок). Утром после завтрака еле удалось одеть и вывести этого мальчика на улицу: « Ни катю́ на голку !.. Ни катю́ на санки !..» Так и выволокли – в пижаме, надев поверх неё комбинезон и шубу.

Точно так же, как пришла, на цыпочках и словно по струнке, мама уходит, ретируется на кухню, где её за закрытой дверью и за накрытым столом тихо-тихо, как мышки, сидят и ждут такие же «приструнённые» Сашей «цыпочки» – папа и бабушка. Счастливые уже от одного только предвкушения обеда в тишине.

Условный рефлекс на «страшную песню» сработал.

«Саша и Волк».

Почти по Прокофьеву.

Или по Павлову?

Или по Сухомлинскому, Ушинскому, Песталоцци, Монтессори и Споку?

Или в полном противоречии с ними? То есть с их теорией. Или – с теори ями ?..

Неважно. Важно, что ребёнок уже спок… то есть спит.