Дмитрий Дриаев - Шедевры остроумия

– Кто вы такой!?

– Я тот самый солдат, – ответил глубоко уязвлённый конкистадор, – который завоевал и подарил Вашему Величеству больше провинций, чем ваши предки оставили вам городов.

На встрече Нового года в Московском Доме работников искусств был конкурс на лучшую эпиграмму. Главный приз – жареный гусь. Первое место заняли молодые сатирики Бахнов и Костюковский, написавшие всего две строчки. «Хотим гуся! Эпиграмма вся».

Саша Гитри отмечал в 1955 году свое семидесятилетие. Вспомнив, что “король-солнце” Людовик XIV в своё время к 50-летию Мольера освободил его от всех налогов, Гитри решил последовать по стопам великого драматурга. Он обратился к президенту с письмом, в котором, перечислив все свои заслуги, попросил о такой же привилегии.

Тогдашний президент Франции Рене Коти ответил вежливым отказом; послание заканчивалось словами:

“Что Мольер был великим человеком – в этом я не сомневаюсь, равны ли Вы ему – я не осмеливаюсь судить. Но одно мне известно совершенно точно – я не “король-солнце”.

Известный французский математик Коши долго, но безуспешно объяснял молодому графу де Шамбару сечение конуса. Юноша слушал доказательство теоремы с большим вниманием, но смущенно повторяя каждый раз:

– Не понял, профессор, опять не понял.

Доведенный до отчаяния Коши воскликнул:

– Теорема верна! Клянусь честью!

– Ах, профессор, – галантно ответил граф, – почему же вы не сказали так с самого начала? Ведь я никогда не позволил бы себе сомневаться в честном слове столь уважаемого человека. Значит, и доказывать эту трудную теорему незачем.

Уинстон Черчилль, бывший горячим поклонником Агаты Кристи, однажды сказал:

– Эта женщина заработала на преступлениях больше, чем любая другая, не исключая Лукрецию Борджиа.

Однажды в советские времена гроссмейстер Николай Крогиус не слишком удачно выступил на каком-то турнире и местный партийный функционер, секретарь обкома КПСС, курирующий физкультуру и спорт, стал его распекать:

– Ну, что вы там играете – выигрываете, проигрываете. Берите пример с Ботвинника. Посмотрите – время идёт, а он уже который год подряд остаётся экс-чемпионом мира!

Когда в 1650 г. Оливер Кромвель триумфально въезжал в Лондон, его встречала громадная толпа народа. Один из приближённых заметил:

– Как много вас приветствует людей, сэр.

– Уверяю вас, что этих зевак пришло бы ещё больше, если бы меня везли на эшафот, – сказал Кромвель.

В журнале “Крокодил” был опубликован шарж на композитора Никиту Богословского, известного своим остроумием и говорливостью.

Эмилю Кроткому шарж не понравился.

– Не похож, – заметил он. – Богословский нарисован с закрытым ртом…

В последний день своей жизни Эмиль Кроткий сказал:

Выдающийся польский учёный и горный инженер профессор Болеслав Крупиньский был приглашен сделать доклад на заседании учёного совета Института горного дела Академии наук.

Председательствующий спросил профессора – быть может не совсем тактично – сколько времени потребуется ему для доклада.

Крупиньский ответил:

– Научный доклад должен походить на дамское платье: быть достаточно длинным, чтобы быть приличным, и достаточно коротким, чтобы вызвать интерес.

У И.А. Крылова над диваном висела большая картина в тяжелой раме. Гвоздь, на котором она держалась, погнулся, и картина перекосилась. Встревоженные друзья говорили баснописцу, что картина когда-нибудь сорвется и убьёт его.

– Нет, – спокойно отвечал Иван Андреевич. – Я уже прикинул: угол рамы в этом случае опишет кривую линию и минует мою голову.

Хозяин дома, в котором Крылов нанимал квартиру, составил договор и принёс ему на подпись. В этом договоре среди прочих был пункт, согласно которому наниматель обязывался уплатить 60 000 рублей, если дом сгорит по его неосторожности.

Крылов к сумме 60 000 приписал два нуля, подписал контракт и, отдавая его домохозяину, сказал:

– Я на все пункты согласен, но вместо 60 000 я проставил 6 000 000. Вам это будет приятно, а мне всё равно, ибо я не в состоянии заплатить ни той, ни другой суммы.

Историю эту рассказал П.А. Вяземский.

Во время чтения “Бориса Годунова” Крылов всё время молчал, но по нему было видно, что трагедия ему не понравилась. Так же это понял и Пушкин, который подошёл к баснописцу с вопросом: