Бобби Милл - Московские будни, или Город, которого нет

Вот так однажды, стоя, как сегодня, подобным образом на перроне и ожидая подачи поезда, он заметил ее; она выделялась из толпы, суетилась, то и дело приближалась к рельсам и смотрела вдаль, мол, ну где там ваш поезд, долго еще ждать? Он сразу узнал в ней не-москвичку, было в ней что-то провинциальное, фривольное, свободолюбивое. Ветер бросал густые, волнистые, непослушные, темные волосы ей прямо в лицо, и она то и дело небрежным движением с раздражением их убирала, ее неприхотливое платье и стертые туфли говорили сами за себя. Женя нарочито вошел с ней в один вагон и сел неподалеку, дабы лучше изучить ее: нервозность так и не исчезла, будто она куда-то отчаянно не поспевала. Он не оставил без внимания тот факт, что его тайная визави бросила на контролера – который смахивал на сторожевого пса – неприязненный взгляд, и будто бы и он вовсе не обрадовался, завидев девушку и пристально изучив ее билет:

– До Долгопрудного, говорите?

– Да! – звонко ответила она, будто приняла вызов.

Женя не преминул заметить, что ближе к Долгопрудному девушка встала и поспешила перейти в другой вагон. Женя, последовав за ней, получил в ответ оценивающий взгляд, наполненный презрением и отвращением, будто она тщетно пыталась прожечь весь его московско-щегольский ансамбль – кепку, футболку, джинсы и кеды. Найдя свободное место, она забилась на сиденье возле окна, а Женя остался стоять неподалеку. Каким-то чудом кондуктор все же умудрился отыскать ее на подъезде к Долгопрудному и попросил выйти – как ожидаемо, промелькнуло у Жени!

– Я никуда не пойду! – огрызнулась девушка.

– Выходите немедленно, или я вызову полицию! – для кондуктора этот вопрос явно стал делом чести.

Стычка привлекала внимание остальных пассажиров, и одна женщина, встав с места, крикнула кондуктору:

– Пусть выходит! Взяли манеру зайцем ездить!

– Подождите, – вмешался Женя. – Вот, возьмите мой билет, – протянул он руку кондуктору, – я выйду, оставьте ее!

– Нет, пусть она выходит! – уже почти кричал кондуктор. Женщина и тут поддержала работника ж/д:

– Пусть она выходит! Она пусть выходит! На-хал-ка какая!

Женя оставил ее тезисы без внимания и по-прежнему держал перед кондуктором протянутую руку:

– Возьмите мой, вам что с того? – спокойно, но твердо говорил он.

Кондуктор, казалось, напрочь игнорировал Женю, в упор глядя на девушку, она – лицо покрылось красными пятнами, тело знобит, будто в лихорадке – исподлобья отвечала ему злым взглядом. Женя тогда тут же понял, этот взгляд был адресован не просто кондуктору, нет, этим взглядом она бросала вызов всей прогнившей системе, всему казенному советскому китчу – дачи, костры, бардовские песни, первое мая, всем трудящимся протяжное разливающееся ураааааааааааа! Открылись двери, и она вышла под улюлюканье все той же женщины, а Женя в течение секунды судорожно обдумывал, что ему важнее: погнаться за этой протестанткой или оправдать стоимость билета?

Заходя в электричку, Таня судорожно перебирала в голове купленные товары – она точно ничего не забыла? Она сбегала на рынок, купила черешню, персики и нектарины, вновь испытывая неприятное ощущение, что ее нагло обсчитывают (она пыталась сосредоточиться и умножать, но, раздумывая над тем, нужны ли ей сейчас груши или можно обойтись и без них, она – надо же было этому случиться – потеряла полученную в уме сумму), привесив, вероятно, гирьку к весам, ибо несчастные полторы тысячи были будто заколдованными; а затем добежала до «Spar» и набрала пельменей (они же сейчас растают, ох Боже!), взяла сырокопченую колбасу, сыр и хлеб, а потом еще с тремя сумками умудрилась досеменить до «Вкус Вилла», чтобы только дома вновь полакомиться блинчиками с жюльеном. Но теперь ее все же не покидало чувство, что она все-таки что-то забыла, что-то важное.

Пристально рассмотрев своих попутчиков, Таня брезгливо отвернулась: нет, не будет она больше мучить свои глаза, вглядываясь в эти серые пропитые лица. Фу, она презирала пьяниц… И по-прежнему дураки и дороги, заколдованный круг этот только крепнет с годами. Хотя, собственно, кто вообще мог ожидать от этой законопослушной гражданки, да еще в такое опасное время, подобных якобинских мыслей?

По крайней мере, сама она от себя точно ничего такого не ожидала еще каких-нибудь три месяца назад , когда она истинной патриоткой окидывала взором родные просторы и жизнь ее светила радостным лучом. Но известие о строительстве эстакады в десяти метрах от ее дома стало некой роковой точкой, пределом, климаксом , вернее, нет, кульминацией она имела в виду, после которой все вокруг стало видеться уже не в солнечных бликах, но в мрачном сиянии луны. Рухнул ее прежний мир – резко и непредсказуемо, как обрушился некогда московский Трансвааль-парк – а ветер эстакадных машин куда-то унес обломки былой жизни, и Таню словно подменили, она все еще в душе, конечно, надеялась на своего особого бога и даже участвовала в снятом на реке обращении к нему, но уже, пожалуй, не столь рьяно (хотя об этом было лучше умолчать!). Она злилась на всех – за бездействие и беспомощность – но под особый огонь, конечно, попала Лобня.