Михаил Жванецкий - Мой портфель

В общем, мы с ним сошлись на полутора, и я сжег пленку.

Теперь, когда я слышу его песню «Гей, Москва православная, гей», я ему подмигиваю, и он долгое время не попадает ртом в фонограмму.

Наш человек всем телом ест.

Всей фигурой соображает.

В желудок мало что попадает.

В дырах, в щелях застревает.

Кое-что из того, что жует, в зубах остается.

Потом второй раз ест, уже из зубов.

Так же и тексты.

Что услышит, в извилинах застревает.

В душу попадает на второй-третий день.

Через неделю подойдет: «Как вы хорошо сказали!»

Автор так же – услышит, вздрогнет, носит в извилинах. Через месяц выступит, а ему через неделю: «Как вы хорошо сказали!»

Успех в терпении.

Сижу и вычисляю: над чем парит чайка?

Пароход далеко. А ее я вижу.

Не надо мной.

Не над рыбаками.

Не над котельной.

Не над пирсом.

Не над пляжем.

Не над кафе.

Не над деревьями.

Над чем эта сволочь парит, загружая мою голову и душу этими вычислениями?

Теперь она парит в другом месте.

Не над пароходом.

Не над берегом.

Не над кафе.

Не над пирсом.

Как можно думать о таких пустяках?

А как можно парить ни над чем уже три часа?

Господи! Почему так хорошо!

И в жару, когда сунешь руку в раскаленный воздух, а потом голову, а потом самоё.

И крики с пляжа, будто со сковороды.

С воплями погружают – кто красное тело, кто белую ногу.

А кто-то под водой взглядом субмарины все это ощупывает.

Из песка вырастают женщины.

Мужчины, как стихи, из мусора и водки.

И поплыли. Вид на человечество снизу.

Зажгли лампы. Почему так хорошо?

И в жару…

И когда налетает ветер и все кричат.

– Мама! Смотри… Нет, не туда. Наверх…

Огромное черное одеяло натягивают с берега.

Море встречает его темно-зеленым.

Светлая полоса всё уже.

Туда-сюда прокатывается гром.

Крики: это фронт. Фронт идет!…

Отдельные внутри клубятся облака и ходят по своим орбитам…Советчики!

Острые вспышки. Сполохи.

Всё вертится в разные стороны.

А вместе движется на нас.

С теми же воплями выскакивают охлажденные люди.

Уже черная Аркадия, еще белая Лузановка.

Но она уже сломлена и ждет.

Фронт неумолим. С нами уже не говорят – мы в тылу.

Мы неинтересны.

Туда, туда, где люди резвятся, ныряют и женщины вырастают из песка и колеблются в воде.

Всё! Мы в плену.

В домах зажглись огни.

Мы арестованы в квартирах.

И лишь по телефону:

– Ты понял, Гриша?

– Понял! Понял!

Но где же дождь? Ведь вы же обещали?

Но фронт идет вперед. Не до дождя.

Вот так. Любая власть надует. Ей главное – отнять у нас веселье.

Не о себе говорю! Просто с ужасом вдруг подумал: довольно большая часть нашего населения полностью выключена из общественной жизни. Я бы даже сказал – часть народа. Может быть, худшая, но – наша.

Эти люди не смотрят телевидение, не читают газет. Не понимают разницы между центристами, не разбираются в нашей политике, в нашей экономике, не понимают ничего. Такие это люди.

Я говорю об умных людях. Они не могут это слушать, не могут это видеть, не могут это читать. Все! Все! Все! Эта категория вычеркнута из жизни. С ними надо что-то делать. Кто-то должен с ними поговорить. Может, даже президент. Я думаю, он соскучился.

Как можно слушать, говорят они, идиота, единственным достоинством которого является юный возраст?

Как можно разобраться в программах, где всюду укрепление государства и гибкая налоговая система. И что под этим и за этим стоит? Как можно бывшего премьера судить по его делам, если он всю жизнь занимался тайным шпионажем, а Пушкина только по словам?

Мы, говорят они, не понимаем, что творится с президентом. Мы за него голосовали, говорят они, и, кстати, не жалеем, потому что до сих пор все равно кроме него никого нет, хотя и на его месте его тоже часто не бывает.

Он единственный, кого можно понять, невзирая на дикцию. Но как можно так лечить все руководство страны, чтоб они становились такими одинаковыми к своим годам? Нет ли там в Кремле других лекарств?

Нынешняя жизнь, говорят они, не дает нам повода для размышлений. Никто не разбогател благодаря уму.

Дурость, хитрость, жестокость, быстрота, вероломство и презентации переходят в баллотирование. Комментаторы омерзели до невозможности. Даже если у него дома библиотека или конюшня, или то и другое в одном помещении. Как они будут жить после выборов? Кто будет пожимать эти грязные руки?