Аркадий Аверченко - Разрыв с друзьями

Ну, вот я читаю, по прежнему времени, самые невинные строки:

"Она опустила голову низко, низко и, машинально катая тонкими пальцами хлебные шарики, прошептала: если ты хочешь доказательств - я брошу для тебя детей и разведусь с мужем..."

Ну, вот - я читаю это. И вы думаете, моя мысль следует за разворачивающейся драмой любящей женской души?

Как бы не так! Черта с два!

Главная мысль у меня такая: катает хлебные шарики... Ишь ты! А хлеб-то, небось, не по карточкам. В очереди не стояла, дрянь этакая, так можно катать, не жалеючи хлеба.

"Чтоб потом я же оказался палачом, разлучником с твоими крикнул он, стукнув по столу так, что тарелка с маслом задребезжала..."

Стучи, стучи! Небось, если бы, как теперь, масло стоило пять тысяч фунтик, - не постучал бы... А интересно, где они его доставали? Наверное, в молочной покупали. Посмотри-ка ты на них: сливочное масло лопают, да еще и ссорятся, а?

Бросаю эту книгу, раскрываю другую:

"...Прошло уже несколько лет, но перед его глазами все время как живая стояла эта страшная картина: раненый человек полулежит на земле и между его пальцами струится кровь из раны на груди. Лицо его постепенно бледнеет, глаза затуманиваются какой-то пленкой..."

Подумаешь, важность! Да я в позапрошлом году видел, как в Москве латыши расстреляли на улице днем в Каретном ряду восемь человек, - и то ничего. Вели их, вели, потом перекинулись словом, остановили и давай в упор расстреливать. Так уж тут, при таком оптовом зрелище, нешто разглядишь, у кого "глаза затуманились какой-то пленкой" "постепенно бледнел...".

Ухлопали всех, да и пошли дальше.

И сразу после этого московского зрелища делаются неинтересными все кисло-сладкие подробности об одном раненом, который, как потом оказалось, и не умер-то вовсе.

Бросаю эту книгу, беру третью:

"...Так ты меня жди в Крыму, - сказал он, нежно целуя ее. - Когда соскучишься, пришли ко мне в Питер срочную, и я через двое суток уже в твоих объятиях".

Тьфу! Даже читать противно: "срочная из Крыма в Питер", суток"!

А срочную через двадцать дней не хочешь получить?

А полтора месяца не хочешь ехать?

А из вагона тебя батько Махно не вышвырнет, как котенка? А Петлюра деньги и чемодан у тебя не отнимет?

Все ложь, ложь и ложь.

Все - расстройство моей души!

Все - напоминание о том, когда мы еще не были "бывшими людьми".

Простите вы меня, но не могу я читать на пятидесяти страницах о "Смерти Ивана Ильича".

Я теперь привык так: матрос Ковальчук нажал курок; раздался сухой звук выстрела... Иван Ильич взмахнул руками и брякнулся оземь. "Следующий!" привычным тоном воскликнул Ковальчук.

Вот и все, что можно сказать об Иване Ильиче.

* * *

Прощайте, мои книги, прощайте, мои верные друзья... Сжечь бы вас, каналий, следовало за то, что вы так можете человека расстроить.

Если на ваших страницах босяк выпивает бутылку водки (стоит теперь 10000 рублей), если извозчик за четвертак везет через весь город и, получив гривенник прибавки, называет седока вашим сиятельством, если скромный ужин студента состоит "из куска ростбифа и бутылки дешевого красного вина", если шикарная кокотка за ночь любви получает 50 рублей, если ваши герои могут переноситься в двое суток из Петербурга в Крым, если вы можете на ста страницах размазывать, как умирает Черт Иванович, если "к подъезду графа мягко подкатил пятитысячный лимузин" - это, - то нам с вами не по дороге: катите себе дальше на "пятитысячном лимузине" или сядьте "на шикарного лихача за трешницу", а усядемся на империале конки за пятьсот целковых.

Прощайте! Поцелуйте от меня студента, убого поужинавшего ростбифом и бутылкой дешевого вина...

Ну, с Богом. Трогай, пятисотрублевая конка!