Джеймс Тэрбер: Рассказы

Правда, я-то давно усвоил, что женщина моментально обнаруживает любую спрятанную вещь — кроме той, которую она положила в укромное место, чтобы не потерять. Поэтому, возможно, ваша жена, обрадовавшись найденной вафельнице, простит вам испорченный фартук — особенно если вы до ее прихода поставите 17 консервных банок на полку и, вынув яйцо из коробки с кофе, положите его обратно в холодильник.

В одно прекрасное солнечное утро мужчина поднял глаза от омлета, который он всегда ел за завтраком, и увидел белого единорога с золотым рогом во лбу. Единорог мирно объедал розовые кусты. Мужчина пошел в спальню и разбудил жену.

— В нашем саду пасется единорог, — сказал он. — Среди роз.

Жена приоткрыла один неприветливый глаз.

— Единорог — сказочный зверь, — буркнула она и повернулась к мужу спиной.

Мужчина медленно спустился в сад. Единорог изящно ощипывал тюльпаны. Мужчина сорвал белую лилию.

— На, единорог, — проговорил он. Единорог вежливо съел белую лилию.

Со счастливой душой — потому что в его саду гулял единорог — мужчина снова поднялся в спальню и опять разбудил жену.

— Единорог, — сказал он, — съел белую лилию.

Жена смерила мужа ледяным взглядом.

— Ты совсем обезумел, — холодно выговорила она, — и самое разумное будет запереть тебя в сумасшедший дом.

Мужчина, который всегда считал такие разговоры бестактными, а в это солнечное утро, когда по саду гулял единорог, счел их и вовсе непристойными, благоразумно промолчал.

— Ладно, там видно будет, — после паузы сказал он и шагнул к двери. — А у единорога во лбу золотой рог, — добавил он на прощание и спустился в сад. Но единорога там уже не было. Мужчина сел под розовый куст и уснул.

Как только муж ушел, жена встала и быстро оделась. Она была очень возбуждена, и в глазах у нее светилось злорадство. Она позвонила в полицию и психиатру; она умоляла их поспешить, а смирительную рубаху они захватили сами. Когда психиатр и полицейские прибыли, они сели в кресла и внимательно, очень внимательно, на нее посмотрели.

— Мой муж, — заявила она, — видел сегодня утром единорога в нашем саду. — Полицейские глянули на психиатра, а психиатр глянул на полицейских. — Он сказал мне, что единорог съел белую лилию, — добавила она. Психиатр глянул на полицейских, а полицейские глянули на психиатра. — И он сказал, — закончила она, — что у единорога во лбу золотой рог.

По сигналу психиатра полицейские вскочили и схватили ее за руки. Они долго не могли с ней справиться, потому что она отбивалась отчаянно, но в конце концов они с ней справились. Они надели на нее смирительную рубаху, и в это время порог гостиной переступил ее муж.

-— Вы говорили вашей жене, что у вас в саду гуляет единорог? — спросил его психиатр.

— Это сказочный-то зверь? — с усмешкой переспросил мужчина.

— Больше у меня сейчас вопросов нет, — сказал психиатр. — Уведите ее. Я очень сожалею, сэр, — снова обратился он к мужчине, — но вашу жену поразило безумие.

Злобно визжащую женщину увезли в лечебницу, а мужчина жил потом долго и счастливо.

Мораль: умный безумного не разумеет.

Эмма Метр ничем не отличалась от тех незаметных пожилых женщин, которых вы постоянно видите в вагонах подземки или за прилавками провинциальных магазинов, чтобы мгновенно о них забыть. Жидковатые, пыльно-песочного цвета волосы, невыразительное лицо, голос... да, просто голос как голос, я решительно его не помню. Ей дали рекомендательное письмо какие-то наши знакомые, прослышавшие, что нам нужна кухарка, — мы собирались провести лето на острове Мартас-Винъярд, милях в ста к юго-востоку от нью-йоркского побережья. Внешность, повторяю, была у нее самая заурядная, никакой другой кухарки нам найти не удалось, и мы решили ее взять. Она пришла поздно вечером накануне нашего отъезда, и мы сняли ей номер, потому что она жила довольно далеко от гостиницы на Пятьдесят пятой стрит, где мы остановились. Правда, она непременно хотела вернуться домой, чтобы поговорить со своей квартирной хозяйкой, но я пообещал позвонить ее хозяйке сам.

В одной руке Эмма Метр держала потертый рыжий саквояж, а в другой — древнего облезлого бульдога. Его звали Бедди. Бульдог — ему шел восемнадцатый год — ворчливо пыхтел и бранчливо кряхтел, но нам позарез нужна была кухарка, и мы согласились взять его с собой, если он не будет соваться нам под ноги, а Эмме под руки — когда она готовит еду. Оказалось, впрочем, что соваться-то он никуда и не может: он лежал — шумно, но совершенно недвижимо — там, куда Эмма его клала, пока она не перекладывала его в другое место. Я ни разу не видел, чтобы он двигался сам. Эмма сказала, что взяла его крохотным щенком. Она объявила нам со слезами на глазах, что разлуки с ним вынести не может. Это поразило меня, но ничуть не растрогало. На мой-то взгляд, он был совершенно невыносим.