Евгений Бермонт - Чудовище с зелеными глазами

— Конечно, до... То есть я хотел сказать — после... Нет, до того... А впрочем, это не имеет никакого значения...

Душевный покой экономиста-статистика был нарушен. Злобное чудовище мигало зелёными глазами. Этот ранний непонятный визит! Галстук бабочкой! Чертовски дорогие розы!

Прошло три дня, а на четвёртый Василий Ефимович, вернувшись из Треста нерудных ископаемых, увидел на буфете большой шоколадный торт.

— Что это? — спросил он, холодея.

— Торт...

— Вижу, что торт, а не сардинки! Откуда он?

— Ордынин принёс. Правда, милый молодой человек?

— Значит, он опять был здесь, этот твой...

Василий Ефимович задохнулся и не нашёл подходящего слова.

— Ордынин? Был. В двенадцать часов дня заскочил...

— Заскочил! Он заскочил, а вы к нему выскочили. Хороша коза в пятьдесят лет! Довольно стыдно, сударыня!

Царапкин кинулся было в соседнюю комнату, но вернулся и со злобой крикнул:

— Манон Леско!

Анна Геннадьевна ничего не поняла.

А когда назавтра Василий Ефимович увидел в бидоне вместо пунцовых роз высокие белые лилии, он уже никого ни о чём не спрашивал.

Он рычал, топтал ногами лилии и колотил бидоном по плюшевому дивану, выколачивая вековую пыль.

Затем он очутился у одного своего друга и, дрожа от злобы и негодования, придумывал различные варианты мести, один страшнее другого.

Эти африканские страсти ошарашили хладнокровного соседа. Конечно, улики убийственные! Молодой человек ходит с визитами, когда мужа нет дома, и таскает ценные подарки. С какой стати такой шалопай, как Ордынин, будет тратиться?

Вечером любопытный друг уже сидел в тесной уборной Ордынина и, смотря в упор на лоснящееся от грима лицо франта, допрашивал его:

— Вася, скажи честно: ты влюблён в жену Царапкина?

— Я-я-я! — воскликнул артист с тем неподдельным изумлением, которого режиссёр никогда не мог добиться от него на сцене.

— Могу тебе сообщить, что Василий Ефимович ревнует.

— Меня? Он что, окончательно спятил?! — обомлел Ордынин.

— А розы? А торт? А лилии?

Валентин Павлович схватился за голову.

— Пойми же ты, ведь это чудовищно!

— Да, но что же всё-таки произошло?

— Произошло то, что я влюбился в дочь профессора Кругликова. Зое восемнадцать лет, но, клянусь, она...

— ...Самая прекрасная девушка на земном шаре?

— Да. Но отец у неё отсталый старик, который ходит с толстой палкой и не любит артистов. Мы с Зоей познакомились недавно, но дома я у них никогда не появлялся, и вот когда, наконец, по моим точным расчётам, папаша должен был находиться в клинике, я прихожу, звоню....

Ордынин даже побледнел при этом воспоминании.

— И тебе открывает профессор с толстой палкой в руках?

— Нет, палка стояла в углу... Хорошо, я сразу вспомнил, что на этой же площадке живут Царапкины. Спросил их. Старик весьма подозрительно покосился на розы и не уходил до тех пор, пока Василий Ефимович не открыл мне дверь...

— Ну, а торт?

При упоминании о торте несчастный влюблённый опять схватился за голову и в волнении даже сдернул парик:

— Это был ужасный просчёт. Именно в двенадцать часов дня профессор собирался оперировать моего приятеля, и я даже просил его подольше не поддаваться наркозу. Но только я стал подниматься по лестнице, как услышал позади себя стук палки. Отец! И он нарочно долго возился с ключами у своих дверей, пока я не дозвонился к Царапкиным...

— А лилии?

— С этими лилиями я два часа ходил по тротуару и не решался войти в подъезд. А когда, наконец, вошёл и поднялся на лестницу, то со страху позвонил опять к Царапкиным...

Валентин Павлович швырнул в сторону коробку с гримом и заметался по уборной:

— Мало того, что им столько цветов перетаскал, так ещё скандал!

Да, жизнь, как видите, рождает трюки более головоломные, чем вся история с платком, придуманная Яго.

В мастерскую к художнику Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его, Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда тот пришёл, Брюллов, обращаясь к посетителям, произнёс:

— Рекомендую — пьяница.

Рамазанов, указывая на Брюллова, прехладнокровно ответил:

— А это мой профессор.

Некто Копьёв славился в Петербурге худобой своей четверни, которую он из скупости плохо кормил. Однажды ехал он в карете по Невскому проспекту, нагнал шедшего пешком Сергея Львовича Пушкина (отца поэта) и крикнул ему: