Е. Гальперина - КВН раскрывает секреты

Я, кажется, сильно отвлекся от рассказа о том, как рождается сценарий, и уже обдумываю исключительно свое поведение в конкурсе. Поверьте, это произошло только потому, что в каком-то смысле я еще не понял, что же доставляет мне большее удовольствие — придумывать или участвовать? Рассуждать на эту тему сейчас некогда, надо работать, надо действовать. Действовать — значит совершать какое-то действие; отлично, займемся действенным конкурсом. Самое трудное нужно делать в первую очередь. Почему действенный конкурс я называю самым трудным? Потому что я его не люблю, а заниматься нелюбимым делом всегда труднее. Не солгу, если скажу, что действенность сидит у меня в печенках. Бывает, конечно, хорошая действенность, но я страдаю от плохой. Нет ничего хуже, когда в редакции мне говорят: «То, что вы принесли, конечно, неплохо, но вот действенности не хватает, чересчур все статично, надо бы добавить что-то связанное с движением». Так и появляются на свет конкурсы-уродцы, чей недейственный костяк украшен на редкость действенными погремушками. Если раньше предполагалось, что участники конкурса просто поднимаются на сцену, то теперь они обязаны делать это галопом; если после этого им надо было просто ответить на вопрос ведущего, то теперь то же самое делается одновременно с физзарядкой и т. д. Зачем все это нужно — я лично не знаю. Может быть, для смеха? Оно конечно, когда все бегают по сцене, что называется, «в мыле», толкают друг друга, размахивают руками, прыгают и приседают да еще интеллект успевают при этом проявить, получается довольно смешно. До слез. Как в кинокомедии, когда нехороший персонаж падает в воду, оказывается запертым в лифте или предстает перед зрителем в одних, простите, исподниках. Я против падений в воду, лифта и, простите, исподников. И даже против смеха, связанного с ними. Я стою за действенный смех в КВН, действенный без кавычек. А такой смех всегда присутствует в КВН, поскольку здесь встречаются веселые и умные ребята, и совершенно ни к чему превращать их в нехороших персонажей из нехороших кинокомедий.

Ладно, так или иначе, а конкурс с действием придумывать надо. Из двух зол, как известно, выбирают третье, и, миновав два квартала (вы не забыли — я все еще иду по вечерней Москве), твердо решаю: конкурс будет пантомимическим. Что это будет за пантомима, я не могу придумать до тех пор, пока на моем пути не оказывается школа. Я очень люблю вспоминать школьные годы. Вот и сейчас…

…Наш класс ничем не отличался от других, разве тем только, что все учителя в один голос говорили, будто худшего класса они в своей жизни не видели. Нас это, однако, не очень расстраивало, поскольку ребятам параллельного класса говорилось то же самое, но касательно уже не нас, а их. Мы, бывало, даже спорили о том, чей класс и вправду хуже. Спорили со знанием дела, приводя в качестве главных аргументов количество двоечников и число нарушений дисциплины. В смысле дисциплины мы боролись с противниками на равных, а вот в отношении двоек — о, здесь мы были недосягаемы! Как только доходило до подсчета двоек, конкуренты сокрушенно разводили руками: «Ничего не поделаешь — Чапля…»

Чаплей звали Аркашку Цаплина. Откуда пошло его прозвище — не знаю. Может, оно происходило от его собственной фамилии, но скорее всего оно было связано с его талантом: Чапля был великим артистом. И не просто артистом. Он был выдающимся мастером пантомимы. Создать «портрет» кого-либо из учителей Чапле не стоило никакого труда. Делал он это настолько здорово, что на вечерах самодеятельности учителя сами, бывало, не раз просили Чаплю исполнить его коронный номер: сцену под названием «Учителя пишут письмо родительскому комитету».

Так вот именно Чапля являлся главным виновником «отставания» своего класса по части двоек. Это был самый искусный подсказчик, какого я когда-либо встречал. Устные подсказки Аркашка не признавал и к «шептунам» относился с великим презрением. Сам Чапля, «работая», не произносил ни слова. Он все делал молча, но как!! Впрочем, к а к Чапля подсказывал, до одного прекрасного дня я знал большей частью по рассказам его одноклассников, потому что «великий пантомимист» относился к своему дарованию с большим уважением и во внеурочное время демонстрировал его крайне неохотно. Вершины чаплинского мастерства я увидел благодаря чистой случайности. Между нашими классами уже долгое время шла война, впоследствии названная Семилетней, так как, начавшись в четвертом классе, окончилась она только на выпускном вечере. В одном из «боев», происходивших, как правило, на переменах, я «был тяжело ранен в рукопашной схватке и взят в плен» (так говорилось в официальном коммюнике). С пленными обе воюющие стороны обходились вполне гуманно: согласно решениям учредительной конвенции о правилах ведения войны пленных уводили к себе в класс, где запирали в стенной шкаф. Когда начинался очередной урок, дверцу шкафа приоткрывали, предоставляя пленнику возможность побега. Увы, побег в присутствии учителя был мероприятием весьма рискованным, это грозило беседой с завучем, последующим вызовом родителей… Короче, выгоднее было молча наблюдать за происходящим. Так я и сделал.