Илья Олейников - Жизнь как песТня

– Никаких расспросов, Пуцкер! Дальнейшие инструкции только после того, как покажете вторую половину. И еще раз напоминаю – не валяйте дурака! Вы уже и так две явки завалили.

Официант изменился в лице.

– А может, вас перевербовали, Пуцкер? – пристально вглядываясь в него, спросил Моисеев. – Вы ведь всегда были слабонервной проституткой! Что это у вас глазенки забегали?

– Кто меня перевербовал? – спросил, мертвея, еще абсолютно жизнеспособный несколько минут назад официант.

– Я сказал – вторую половину расчески! – безжалостно рявкнул Моисеев. – И без разговорчиков, понимаешь!

– Сейчас п-поищу… – еле выговорил официант, и раненой птицей двинулся к кухне.

– Закладывать пошел! – осклабился от полученного удовольствия Володя. – Сейчас явятся, родимые!

И оказался прав.

Наряд прибыл даже быстрей, чем можно было ожидать. Не разбираясь что к чему, они лихо надели на нас наручники и принялись выводить из зала. Обделавшийся официант, наполовину спрятавшись за занавеской, с волнением наблюдал за нашим арестом, прикидывая, чем эта фантасмагория может для него закончиться.

Уже у самой двери Моисеев обернулся и страшно прорычал:

– И учтите, Пуцкер, у нас длинные руки! Очень длинные!

Милиционеры после столь загадочного заявления арестованного, как по команде, глянули в сторону официанта.

– Может, и этого прихватить, чтобы два раза не возвращаться? – спросил один из них.

– Да ну его! – лениво отозвался второй. – Надо будет, возьмем. Куда он денется?

В отделении Моисеев предъявил удостоверение, объяснил дежурному, что мы здесь с концертами, что в кафе зашли просто пообедать, что официант оказался сволочью, а сволочей надо учить, и дежурный – совсем не дуб, как показалось вначале, – посмеялся и, пожелав успехов, снял с нас оковы.

Через полчаса мы вошли в то же кафе и подсели к тому же официанту. Сели спиной, чтобы он нас не сразу заметил. Тот, уже слегка оправившись от встречи с врагами народа, а потому несколько порозовевший, подошел сзади и спросил не глядя:

– Что будем заказывать?

Справедливости ради надо сказать, что на сей раз голос его звучал значительно гостеприимней, нежели в наш первый приход. Очевидно, урок не прошел даром.

Моисеев переждал некоторое время, а затем медленно вывернул шею в сторону и, смачно сплюнув, сказал:

– Я же вас предупреждал, Пуцкер, – у нас длинные руки!

Этого оказалось достаточно для того, чтобы мне впервые в жизни посчастливилось лицезреть, как грохается в обморок здоровый околодвухметровый мужик.

А Моисеев уже готовил следующую акцию. Акцию, жало которой было направлено против безобидного, как весенний мотылек, аккуратненького, пузатенького куплетиста Моткина Гриши. Вообще все в жизни у Гриши складывалось удачно, но никакого удовлетворения от этого он не получал, поскольку большую половину прожитого мучительно страдал. И нетерпимые эти страдания причиняла ему собственная лысина. Вообще-то ничего страшного. Лысина есть у каждого человека, просто у некоторых она прикрыта волосами.

Лысина же Григория, с одной стороны, придавала ему более комичный вид и доводила репризы до стопроцентного попадания, но с другой – уничтожала все шансы на какое-либо внимание женской половины человечества.

А женщин он любил.

Любил одинокой, безответной любовью онаниста, так как, к сожалению, женщины и Гришина эрекция стояли по разные стороны баррикад. Ночами его терзали сексуальные сны, в которых он, мужественный и волосатый, в окружении ослепительных див, потягивал коктейль через соломинку и в ответ на страстные заигрывания возлежащих у его бедра златокудрых бестий снисходительно улыбался. Но поутру он наталкивался в зеркале на свою неопрятную лысую голову и бормотал, с ненавистью глядя на свое отражение:

– За что же это меня так природа проигнорировала!

Пару раз Григорий пробовал натягивать на себя парик, но тот не держался, съезжал и вообще причинял всякие неудобства.

Так как в то время я был еще доста-точно густ, то он относился ко мне с неприязнью, как, собственно, и ко всем остальным, у кого обнаруживались хоть какие-то признаки волосяного покрова.

И вот этого божьего одуванчика и решил разыграть безжалостный Вова Моисеев.

Однажды, когда Григорий, безмятежно готовясь к выступлению, переодевался в концертный костюм, сидящий рядом ма-эстро, откинув специально заготовленную для этого дела газету «Neues Deutschland», зевнул и сказал будто бы между прочим: