Станислав Шуляк: Инферно. Роман-пасквиль

– Павлик, – наконец, говорил Фряликов в трубку, когда услышал не то треск, не то хрипенье, и это было жалкое подобие человеческого отклика. – Павлик, извини, я забыл, что значит слово «гермафродит». Ты не помнишь?

Говорил Фряликов.

– Нет, какого, собственно, чёрта?! – писатель Сумароков говорил, возвысив свой голос до степени изрядного раздражения. – Я знаю, почему ты звонишь! Ты выдумал какой-то нелепый, несусветный повод для того, чтобы напомнить мне, что я должен тебе эту мизерную, да-да, мизерную… эту смехотворную сумму.

Трубка забулькала голоском, весьма отдалённо напоминавшим фряликовский; по телефону голос Фряликова всегда слышался много гаже обычного. Обычно телефон украшает, нивелирует, но у хормейстера было наоборот.

– Павлик, Павлик, – оправдывалась трубка, – я вовсе не то имел в виду. Представляешь, я действительно забыл слово. И, если я сейчас не вспомню, я буду мучиться весь день.

– И ты даже не даёшь себе труда подумать, что я, может быть, дописываю сейчас «Вертера».

– «Вертер» давно уже написан, – коротко булькнула трубка и затихла.

– Или «Идиота»! – говорил писатель фальшивым бычьим голосом.

«Сам ты идиот», – раздражённо подумала трубка.

– И я при этом вынужден ещё думать о том дурацком долге, который, можешь не сомневаться, всё время тяготит меня. Я согласился взять у тебя эту сумму в минуту слабости!

– Представляешь, я помню, что это что-то такое, связанное с сексом. А что именно – не помню…

– Та минута давно прошла, и остался я, писатель Павел Сумароков, я в чистом виде, с моею работой, с моими замыслами, с моими рукописями…

– Если они, гермафродиты, существуют, почему тогда так мало говорят о них? А если это какие-то мифические существа, тогда зачем вообще о них вспоминать?

– Да ты, – буркнул Сумароков, – ты вот и есть гермафродит настоящий!

Фряликов похолодел.

– Что ты, сказал, Павлик?

– Сказал, что ты гермафродит! – захохотал писатель. Сумароков всегда выражался грубо и размашисто, в недрах крови его гнездилась ненависть к иному риторическому глянцу.

– А откуда ты?.. – прошептал Фряликов и машинально схватился за промежность. Кажется, он уже вспомнил значение слова, но возможно всё же, отчасти смешивал его с другим словом, обозначавшим что-то в таком же духе.

– Ну что? Получил? – крикнул в трубку писатель Сумароков.

– Разве ж я гермафродит? Гермафродиты не такие! – потерянно пробулькал Фряликов.

– Гермафродиты не такие. А ты вот такой! Хоть и гермафродит. Понял теперь?

– Павлик, Павлик, зачем ты так говоришь?

– Чтобы ты не забывал?

– Что не забывал?

– Гермафродитство своё беспредельное – вот что не забывал!.. – крикнул писатель.

Фряликов всё ещё щупал у себя в паху. Нет, это ерунда, конечно, Сумароков просто издевается над ним. Хулиганство просто какое-то! Да если бы Фряликов и был этим самым гермафродитом, откуда бы это знать Сумарокову? Хотя разве ж это на лице не отражается? Да тогда бы и сам Фряликов знал бы, что у него что-то не так. А он не знал, что у него что-то не так.

– Павлик, я тебе не вовремя позвонил, я понял, – потерянно сказал Фряликов.

«А что я вообще делаю вовремя? – сказал ещё себе он. – Родился-то я вовремя? Живу-то я вовремя? Сдохнуть-то я не опоздал?»

– В конце концов, я могу тебе сегодня же вернуть тот мизер, который взял у тебя, – заносился всё более писатель.

– Да, это было бы неплохо, – буркнула трубка голосом хормейстера Фряликова, бесцеремонным голосом хормейстера Фряликова, эксцентрическим голосом хормейстера.

– Я сегодня получил гонорар в «Звезде»… за повесть. Нет, получу сегодня. Прямо сейчас получу.

– Павлик, зачем ты так выражаешься?

– Я сказал – получу… гонорар… в «Звезде», – раздельно и с досадою говорил старый писатель. – Что же здесь плохого?

– Да-да, – сказал Фряликов. – Я понял. Ты сегодня получишь гонорар.

– Получу, – подтвердил Сумароков.

– Получишь, – повторил Фряликов. – Но ты злишься.

– Получу.

«Сволочь, – подумал Фряликов. – Он гонорары получает».

– И поэтому я требую! Я настаиваю! – выкрикнул писатель. – Чтоб мы с тобой встретились и сегодня же навсегда закрыли этот вопрос.

– Я согласен, – кротко сказал Фряликов. – Лишь бы ты так не сердился, Павлик.

– А вот уж это позволь решать мне самому, – сказал писатель Сумароков.

Фряликов ещё раз осторожно потёр ладонью в паху, будто бы хотел убедиться, что там всё в порядке, и спросил тревожно: