Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

По одну сторону был изображено некое отрадное место: ручей бежит по долине, цветами распещренной, и лижет росистую траву; ива над его струями колеблется, рыбы снуют меж листвы; роща рассевает уклончивую тень: там ель, морская странница, и Юпитеров дуб, и скорбный кипарис, и киррейский лавр; пещеры затканы зеленью мха, привязчивым плющом разубраны; золотые олени стоят над водою: боишься пошевелиться, чтобы не спугнуть их. Столь тонка нить, сколь искусным стилем выведены очертанья, что и лидийским перстам не сделать лучше: мнится, набухает пряжа, струясь ручьем, и птичьи песни из листвы доносятся. С другого края представлена осада и взятие города: одни одолевают ров и к стенам приступаются, сверху на них валуны низвергают и выплескивают огненные струи, а между тем другие, найдя потаенный путь, переваливают через стену, никем не охраняемую, и входят в город, еще думающий, что он свободен: увидел бы ты там и кровли, по которым бежит огонь, и отчаяние осажденных, и опустошение цветущих и богатых мест, и все прискорбные деяния гнева. Посередине же изображен некто, бегущий среди деревьев, сколько есть силы: волосы его развеваются, руки простерты, а за ним следует неотступно странное существо: подумаешь, что художник здесь потерпел неудачу с человеком, но тотчас откажешься от этой мысли, приняв в соображение искусность всей картины. Туловище несоразмерно короткое, закутанное в одеяние с капюшоном, вроде монашеского, волочащееся по земле; единственное, что выпросталось из этого платья, – рука или, скорее, высоко занесенный бич, вроде тех, коими полип удерживает противника, выпустив их отовсюду. Не знаю, что это, и надеюсь не узнать. Глядя на это чудовище, занятое охотой на человеческую душу, впиваешь ужас и некое удовольствие, и чем больше второе, тем сильнее первый; веришь, что искусство себя превзошло в подражании природе, но не можешь поверить, что природа такое произвела. Таков был этот ковер, а слуги еще колыхали его, придавая каждой фигуре движение и призрак жизни.

Тут я замечаю, что наш господин глядит на него во все глаза, подымаясь со своего места, а гость спешит с вопросом, отчего он так поражен, словно старого знакомца встретил, которого не чаял в живых. Тот, однако, лишь спрашивает (еле повинуется ему голос), откуда этот ковер. Тогда гость такую историю рассказывает. По его словам, когда пилигримы после долгой осады взяли в Палестине один богатый и хорошо укрепленный город и рассеялись по его улицам, там и сям встречаясь с отчаянным и ожесточенным врагом, наш гость, проходя мимо одного дома, слышит из его глубин страшный грохот, словно туда липарские кузни перебрались; сомневается, входить ли, но, устыдившись своего сомнения, переступает порог и, обвыкнувшись в темноте, видит престарелого купца, который от страха за свою жизнь впал в такое безрассудство, что, затворив все ставни, уселся и бил пестиком в медный котел, уповая всех отпугнуть от своего обиталища и почти успев в этом намерении. Гость наш, развеселившись от своей отменной храбрости, одолевшей купеческое остроумие, обращается к старику с учтивою речью, прося его доверить попечение о своей жизни другой руке, помоложе и еще не утружденной пестиком; таким образом он взял плененного им купца под свое покровительство и почти сдружился с ним, а тот впоследствии отплатился богатым выкупом, среди прочего пожертвовав за себя и этот ковер, выделанный, по всему судя, в сарацинских землях, где ткачи работают с таким тщанием и издержками, будто думают чертоги Солнца украсить. Так говорил наш гость, хозяин же выглядел весьма потрясенным.

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Скажу кое-что, дабы удостоиться от тебя упрека, и справедливого: я ведь решился полностью переменить план моей книги, отбросив все, что уже было написано и представлено твоему суду. «Что это, безумная голова, – скажешь ты, – вздумалось тебе менять обувь на бегу? или, подобно древним этолийцам, ты выходишь в бой обутым лишь наполовину, „босые следы оставляя левой ногой“, то ли от беспечности, то ли из презрения к противнику? Скажи, какой добросовестности мы можем требовать от наших учеников, если сами меняем свои замыслы в начале пути?» Позволь же мне объяснить все по порядку, а потом выноси приговор сообразно тяжести моего легкомыслия и вескости моих оправданий. Я ведь хочу известности своей книжице – не ради моего тщеславия, но ради пользы, которую она в себе заключает, – а у тех, чьего внимания я хочу добиться, обычные забавы – не в ночных трудах искать благосклонности наук, но скакать по полю под крики герольда, поить вином заболевшего сокола, зимой отворять себе кровь или подстерегать проезжающего по окрестностям епископа, чтобы изнурить его своим гостеприимством. Скажи, мне ли писать о красноречии, если я не заставлю себя слушать самые упрямые уши? Что за слава – убеждать себя, что не глухим мы поем, если одни дубравы нам отвечают! Потому я рассудил за благо, отложив прежние намерения, сделать книгу такою, чтобы не отвратить от нее этих людей, но привлечь их, словно к лучшей из всех забав. Ты сам, красноречивый муж, научил меня этой хитрости, когда сказал: «Следует обмазать край чаши небесным медом премудрости, чтобы несведущие могли испить горькое лекарство без отвращения». Так вот, решил я сочинить некую повесть, иносказательно изобразив и великую силу риторического искусства, и пять его разделов с их свойствами; выведу я пред тобой как бы призрак этой повести, а ты, если хочешь успеха и почести нашему искусству, смотри внимательно, что в очертаньях этого призрака покажется тебе неверным и что я, как властвующий над ним чародей, должен буду переменить.