Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Видел я сегодня этого человека, о котором писал тебе в прошлом письме, на которого обратил свои подозрения и негодования. Трудно было его отыскать: ведь люди этого рода, когда не ломаются перед твоими глазами, словно невидимы делаются, низостью ремесла укрытые от людского внимания. Расспросив слуг, я нашел его: в отдаленном углу башни, уже неделю он не встает с соломы, то в жар, то в холод жесточайше бросаемый, мучимый лихорадкою во всех волокнах своей утробы. Госпожа наказала за ним ухаживать, ибо сам он и пальцем своим не владеет. Холод дорожный виною, что он явился к нам в замок уже недужным, а здесь, у огня, болезнь воцарилась во всем его составе; его товарищи, лишенные вожатая, ушли дожидаться его в деревне, не имея уверенности, что он придет, так плох он казался: нет прежней красоты, ни ловкости, лицо восковое, глаза отворяются трудно, как врата медные, речь обрывистая и еле слышная. Я заговорил с ним и нашел в нем то, что найти труднее, чем гистриона в замке: сокрушение искреннее и уязвление сердца. Он мыслит о грядущем воздаянии, и страх его сотрясает, соединясь с болезнию; однако ум, ничего доселе не знавший, кроме телесного, ничто иное не находивший в помышлениях, кроме привычных ему вещей зримых, плохо идет к духовному, ибо стопы его из глины. Силясь узреть незримое, он ничего не встречает, кроме образов вещей зримых; вожделея взирать на бестелесное, он грезит лишь обличьями вещей телесных. Что же ему совершить, к чему обратиться? Не предпочтительнее ли хоть как-то помышлять истинные блага и хотя бы воображаемой красой побуждать дух к ним стремиться, нежели укоренять помышление в обманчивых благах? Как мог, я выправил его помыслы и подал ему утешение, а кроме того, я думаю, что телесное здравие к нему вернется; молюсь, вернулось бы и душевное, чтобы он не спускался за товарищами своими, а впрочем, о том покамест судить рано. Стыдно говорить, но, очистив его от моих же обвинений, я обхожу думою весь замок в поисках другого, кто мог бы представить нам самосскую историю о перстне, если следует думать, что ученость здесь соединилась с дерзостью, чтобы не дать места случайности.

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – блаженства в Том, без Кого нет блаженства

«Не десятеро ли очистились, и где же девятеро? Ни один не нашелся, кто бы возвратился и воздал славу Богу». Древние афиняне, хотя негоднейшие в своих нравах, имели, однако, законы справедливейшие, так как по их установлениям неблагодарность наказывалась наравне с иными преступлениями. Попилий Ленат спасен был Цицероном, защищавшим его от смертной казни, когда же Цицерон, сенатом и Антонием приговоренный, был преследуем всеми, этот Попилий отсек голову того, кто за его голову вступился, и нес ее в сенат, словно из жестокой битвы – славнейшую корысть. Злосчастный, преступнейший и неблагодарнейший из всех людей тот, кто, на родном отце научась человекоубийству, отца отечества лишил жизни! Более всех обычно неблагодарны домашние, и опасны для благотворителя чрезмерные благодеяния, по слову Сенеки: «Малые деньги делают должников, большие – врагов». Что же? уподобимся Попилию, уподобимся Езекии, не воздавшему Богу за все, что Бог ему воздал? Да не будет! Если увещевает меня священная страница положить хранение устам своим, тем паче и помыслам; если запрещает следовать за толпою на зло, паче того – и указывать толпе стези зла. Да не будет, чтобы в самом потаенном помышлении я решился заподозрить благородную даму лишь потому, что ее познания выделяют ее среди прочих, и ради того, чтобы услаждаться этим подозрением, забыл бы о драгоценном убранстве ее нравов, ее усердном благочестии, кроткой стыдливости, учтивости с достойным, милосердии с провинившимся, ясном взоре, изящной беседе, а равно о благодеяниях, которые проливает ее рука на многих и на меня! И каким обвинением ее поразить, откуда привести свидетелей? В комнатах ее памяти, доставляющих своей госпоже достойные предметы для размышлений, искать примет греха или орудий дурного помысла? Поступающий так не обнаружит ничьей порочности, кроме своей собственной. Ты спросишь, зачем же я пишу это. Этим письмом, не столько тебе, сколько мне надобным – прости эту невежливость! – я лишь хочу поставить веху на месте, настолько опасном, что следует, завидев его издалека, к нему уже не приближаться.