Александр Белов - Великий поход

Последний раз Дадхъянч приходил к отцу, когда на святилище вождь адитьев приносил жертву Огненному Богу. Как же его звали? Вождя адитьев. Вишват? Нет, не Вишват. Виштар! Точно, Виштар. У Дадхъянча была отменная память.

Утро встретило Дадхъянча в пути. Молодой человек пересёк болото, когда его ещё застилал непроглядный туман. Пропитанный комарами. Травы на берегу залило росой. Дадхъянч мыл в ней ноги. Роса давала силу ногам.

Сюда, к речным плавням, лес почти не подступал. Он теснился по ту сторону гибкого поворота реки. Здесь было много мелких островов с высокой, притопленной травой. Тяжёлые стволы прогнивших корнями деревьев висели зацепившись за ветвистую гущу леса. На ту сторону можно было пробраться по ним, найдя спуск к воде. Берег был высокий и зарощенный непролазной травой. Дадхъянч однажды прыгнул с разбега через траву на поваленное дерево. Но не попал и окунулся с головой в реку. Его понесло гиблым потоком. Правда, молодой риши скоро выбрался.

Дадхъянч обернулся на лес. Тихий, задымлённый сырым туманом. Засыпанный листьями. Нет, Дадхъянч покидал этот край с лёгким сердцем. Человек должен жить среди людей. А мудрец – тем более. Мудрец должен погружаться в одиночество. Это верно. Испытательное одиночество, чтобы взбодрить свои познавательные инстинкты. Но познание человека и есть первозначимый интерес мыслителя. Всё остальное в мире – только оттенки знаний, нашедших такое яркое выявление в человеческом существе. Вот для чего и создан был человек. В нём одном отразился весь мир, от Создания до Разрушения. Нет, он не повторял собою мир, человек творил его из себя. В этой двурукой и двуногой вселенной сошлись все времена, все деяния. Всё прошедшее и всё предстоящее. Стран и народов. Чередование эпох и воплощение мировых событий. Нужно было всё это только увидеть. Дадхъянч сидел в тени прямостойного граба. Женщина, проходившая мимо, наклонилась к странствующему брахману и, развязав узелок, предложила сидящему гуту.

– Я ем только мёд, орехи и молоко, – достойно сказал ей Дадхъянч. Он уже забыл вкус хлеба. Последний раз его пекла Гаури. В лесной хижине. Дадхъянч не хотел возвращаться к тому, что осталось за чертой леса. Его леса. Всего того, чем этот лес отчертил ту жизнь от нынешней. Риши посмотрел вслед уходящей женщине и подумал, что он не должен вызывать у людей чувства сострадания. Это унизительно. Он – человек высшей варны. Цена его благородства не совпадает с подаянием простаков. Должно быть, одежда Дадхъянча выдавала в нём бродягу и нищего. Шудру.

Попрошаек создаёт рука дающего. Чем она щедрее, тем больший аппетит разыгрывается у лукавых бездельников. И тем большую власть обретает ничтожество над милосердной добротой жертвователя, поскольку его доброта становится заложницей вскармливания ничтожеств. Она срастается с ними.

Дадхъянч поднялся и пошёл дальше. За ближней просветью в деревьях выступил Амаравати. Розовый город. Розовый, как утренняя заря в молоке тумана. Риши смотрел на стены и дома затаив дыхание. «Когда-нибудь человек научится подражать красоте, – подумал Дадхъянч. – Нет, не создавать красоту, поскольку красота нерукотворна, а именно подражать ей. Когда-нибудь человек достигнет в этом вершин. Возможно, он даже отвернётся от самой природы, не замечая, что им созданные краски или сооружения – только жалкое подобие того, что демонстрирует нам окружающий мир. И всё-таки первое слово в этом соперничестве из всего, что будет достигнуто земным творцом, останется за Амаравати.» Так думал Дадхъянч.

Повсюду в городе кипела жизнь. Хлопотливые вайши тянули свои повозки, заставленные доверху бадьями с маслом и творогом, куда-то спешили служанки из тех, кто прячет лица от взгляда прохожего, сновали мальчишки, причёсанные под воинов или совсем еще маленькие, уверенно шествовали молодые кшатрии с любовно вычесанными и насмаленными хвостами волос, уложенными сухой прядью к правому плечу, как этого требовал особый изыск, соответствующий молодости и её представлениям о достоинстве.

Везде пестрели родовые татуировки васу, адитьев, марутов на обнажённых руках. Перекрикивались улыбчивые матрии, напоминавшие собой сочную спелость фруктовых плодов. Попадались и нечёсаные брахманы, такого важного и надменного вида, что Дадхъянч едва сдерживался от смеха.

Город клокотал. Каждый его живой кусочек был связан незримыми нитями со всей остальной стремниной жизни, называемой Амаравати. Эти мальчишки и эти матрии, таящие в своих пересудах понятный только им намёк и недоговор, могли жить только здесь. В Амаравати.