Михаил Кочнев - Сказы

Разгадал Сергей Ноздря его мысли и просит:

— Степан свет Тимофеич, пошли меня встретить гостей по-честному, по-хорошему.

— Что же, плыви. А я погляжу с горы, как ты встречать умеешь.

Обрадовался Сергей. Раззуделось у него плечо, разгорелась душа. Может, он всю жизнь о таком разе мечтал.

Снарядил Сергей струги легкие, на передний сам сел. И еще стружков цела сотня. Гребцы все развеселые, принаряжены, кафтаны на них на камкеоднорядочной, шапочки на них все собольи, верхи бархатны красные, а рубашки у всех дорогие — шелковые, галунами обложены, сапоги сафьяновы.

Веселятся гребцы, радуются, — дело горячее подоспело, на весла налегают, сами песни поют.

Издалече шапки скинули, гостям поклонилися, зарядили пушки, на караван навели, изо всех пушек враз поздоровались. Те тоже ответили. Все зелены берега дымом окутало, красна солнца из-за дыма не видать. Пахнет порохом да копотью, дым клубами по воде стелется, словно сумерки над Волгой опустились. Гребцы ножи, сабли да рогатины в дело приготовили.

Ближе съехались, железны крючья на чужие корабли перебросили, подтащили их поближе, на палубу высоку со стружков перепрыгнули и начали колоть, рубить тех, кто упрямится, противится. С рання утра до поздня вечера бой вели, на закате солнца привели караван к острову. Мертвых в Волгу побросали, живых в полон взяли. У Сергея на лбу белая повязка, кровь на ней алая выступила, словно смородину мяли.

А многих своих и вовсе не досчитались. Похвалил Степан Тимофеич своего молодого помощника.

Подвели к Степану купца Калачева. Он-то со своим кораблем пристроился к каравану, что товары астраханские воеводе вез.

Калачев-то сам не робкого десятка был, в молодости на дорогу с кистенем по ночам хаживал.

Чуть прищурил око соколиное Степан Тимофеич, руки на высокой груди скрестил и так-то пристально купцу в глаза глянул.

— Поди, о Степане Разине напраслины всякой много мелете, — мол, де он по Волге гуляет, народ убивает?

Что ты, что ты, сударь, да я денно и нощно о здравии твоем молился. И людишкам своим приказывал бога за тебя молить. Я про тебя припас меду ковши. Прими, отведуй, не побрезгуй. Золотая рубашка про тебя соткана. В коробье берегу… Дай-то бог удачи тебе и долгой жизни, подмасливает Калачев.

— Другая жизнь и коротка, да красна, а то и длинна, да черна, отвечает ему Степан Тимофеич.

А Калачев все угодить старается:

— Что правда, батюшко, то правда, и красна и цветиста твоя жизнь, ярче ткани персидской.

Нахмурился Степан Тимофеич.

— Кто и дорожит такой жизнью, а кто и бежит от нее.

— Ну, что ты, что ты, батюшко. Да я бы и то рад-перерад хоть кем-нибудь у тебя служить, — хитрит Калачев-то. — Скажу тебе по секрету: ехал-то я не торговать, парусину вез на струги тебе, сукна твоим молодцам на одежку, я знал, что с тобой встречусь. Не побрезгуй, прими. Ничего для тебя не жаль. Еще натку, вдвое больше привезу.

— Что же, спасибо за подарок. Не подарок дорог, любовь дорога, — говорит Степан, потом и спрашивает: — Ну, а народ-то как там у вас?

— Народ у нас работящий, хороший народ…

— А этак вот у вас не водится? Эй, Ноздря, а ну, иди сюда.

Подошел Сергей.

— Не узнаешь такого?

У Калачева ледяные мурашки по коже забегали.

— Больно стар стал, свет-то плох, — говорит. — Что-то не признаю. Не видывал у нас такого.

— А я тебя сразу признал. Здравствуй, полотнянщик Савва Садофьич. Помню твою соленую лапшу.

А глаза-то у Сергея стали страшные, зубы стиснул:

— Степан Тимофеич, потешь Сережку Ноздрю. Руки чешутся, кровь во мне горит. Дай мне гостя отблагодарить, отпотчевать…

Отстранил его Степан:

— Постой, Ноздря, погоди.

А Ноздрю так всего и бьет, так и трясет.

Двумя горами сошлись у Степана брови. Кафтан на камке однорядочной плечи давит, сбросил Степан его, канаватный бешмет, в нитку строченный, дышать не дает, шапка соболья с малиновым верхом бархатным тяжела стала, сорвал ее со своей головы Степан, через плечо бросил. Ну, жди беды!

Бухнулся Савва, как тюк с полотном, у ног ползает, то Степану, то Ноздре кланяется.

Схватил полу Степанова кафтана, серебром шитую, целует, крестится, к сапогам сафьяновым тянется, чтобы как к иконе приложиться, пощады просит…

— Не я резал розги, не я рвал ноздри… Как я умру? А что со светелкой моей станет? Мяльную избу я не достроил, с купцом Киселевым по векселю за краску-крутик не рассчитался. Без покаянья да без причастья… Как это… Милые мои, сынки любезные, ноздри вырвите, только жизни не лишайте. Век за вас бога молить буду. Все мои бурлаки, работные за тебя молятся, не побрезгуй, прими коробье с подарочком, от наших прях и тках. Переслать просили.