Роман Неумоев: Рок в Сибири. Книга вторая. Повстанческая армия имени Чака Берри

Те видя такое дело, как-то пригорюнились, и вроде бы и не знают что со мной дальше делать. И тут в кабинет вошёл тот самый майор, который меня провожал из кабинета первичного приёма наверх, по фамилии Кравцов. Я не зря его облик сравнил с оккультистом-гипнотизёром. При его появлении все мои собеседники сразу приумолкли, и Мартышкин сиганул из-за стола и примкнул к двум своим коллегам. Кравцов по-хозяйски занял место во главе стола. Он имел вид человека, который вовсе не намерен тратить на меня столько времени, как его коллеги, а намерен решить всё сразу, и уверен, что решить всё со мной, это дело минутное. В кабинете возникла какая-то особая, гнетущая атмосфера. Кравцов некоторое время молча глядел на меня спокойным взглядом удава, а потом медленно проговорил:

– Вы сейчас возьмёте ручку и будете писать.

Что-то произошло со временем. Какие-то минуты буквально выпали из моей памяти. Не знаю сколько. Но я вдруг обнаружил себя с ручкой в руке, передо мной лежал листок бумаги и я внутренне был совершенно готов писать всё, что мне скажут. Потом, вдруг, внутри меня раздался какой-то щёлчок, вся моя воля и решимость мгновенно вернулись ко мне. Я бросил ручку на стол и тихо, но твёрдо сказал ни на кого не глядя:

– Я ничего писать не буду. Ни единого слова. Вообще, ничего!

И скрестив руки на груди, стал отрешённо смотреть в одну точку прямо перед собой. Присутствующие кгбешники молчали. Было видно, что они поражены. Тогда раздался голос майора Кравцова. Он стал каким-то трескучим и неприятным, но уже не производил никакого завораживающего действия:

– Роман Владимирович, у вас всё впорядке с психикой? Вы к врачу никогда не обращались?

– С психикой у меня всё в порядке. И к врачам я по этому поводу не обращался, – стараясь казаться спокойным вымолвил я.

– Хорошо, – сказал Кравцов, – тогда запомните, мы с вами ещё встретимся и разговор у нас с вами будет совсем другой. Сейчас мы вас больше не задерживаем. Выпишите ему пропуск.

Он встал и молча вышел из кабинета.

Вниз до дверей на улицу меня проводил Александр Александрович Мартышкин. Я вышел на весеннюю улицу повернул налево, к гастроному «Юбилейный» и пошёл обратным маршрутом, на остановку «Горсад». Когда проходил скверик между улицей Республики и улицей Ленина, меня окликнули. Меня догонял Сан Саныч Мартышкин. Нет, он не гнался специально за мной. Просто был уже конец рабочего дня и он тоже торопился домой. Жили мы, как потом выяснилось по-соседству. Сан Саныч остановил меня и предложил на минутку присесть на скамейку.

– Ну что же это ты, Роман!, – по-доброму, но с лёгкой укоризной сказал мне Сан Саныч, – ну зачем было строить из себя «Орлова» из романа «Мать»?

– Знаете, что, – ответил я ему, – я скажу вам честно, я ничего не имею против нашего государства, ни его компетентных органов. Но ничего про других людей говорить не буду. Я твёрдо знаю, что имею на это право, и более того, не должен ничего про других говорить.

– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал Сан Саныч. И мне показалось, что он хотел меня приободрить. А, возможно, хоть он этого и не сказал, ему всё же было приятно, что я поступил именно так.

Ну так что же это получалось у господ тюменских кгбешников? Ничего у них не получалось. Не вырисовывалось у них дело о ликвидации вредоносной, антисоветской организации, спрятавшейся за вывеской «Клуба любителей музыки» при Тюменском Госуниверситете. Время шло. Следствие по данному делу не могло продолжаться вечно. А успешное его завершение никак не вытанцовывалось. Вернее сказать, официальное дело, которое можно было бы довести до суда, развалилось прямо на глазах. Как знать, может быть, вот как раз того кирпичика, которым могли стать мои показания, им и не хватило. А бывает так, и даже очень часто, что без одного кирпича, если его не удаётся положить в нужное место кладки, всё здание рушится. Вот тут так, быть может, и случилось. Всей правды, впрочем, мы, видимо, уже никогда не узнаем.

агит-плакат времен СССР, прославляющий КГБ

В результате всей этой титанической работы, выяснилось следующее: что Мирослав Маратович Немиров, при всей его «рок-революционной» риторике, довольно талантливый поэт (по оценкам специалистов филологов из того же Университета). К тому же, преподаватели Университета рассматривают его, как способного и перспективного в филологической области, студента. Стихи он пишет, в основном, лирические, о жизни, а больше всего о бабах, да про любовь. За что же его, спрашивается, репрессировать? Может, это наш будущий Маяковский или Есенин? Может его, вообще, поддержать надо, и ему помочь?