Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

Милуйся, красуйся
ликом набеленным:
кого отравила
не встанет влюбленным!»

Бежит, бежит время,
все собой меняет:
что не было раньше,
теперь наступает.

Бежит время мимо,
год проходит тенью;
одно неизменно:
тяжесть преступленья.

Три года промчалось,
как того не стало,
и его могила
травой зарастала.

Трава над могилой,
в головах дубочек,
на дубовой ветке
белый голубочек. [16]

Голубок на ветке
воркует, рыдает,
каждому, кто слышит,
сердце надрывает.

Не так другим людям
слышны его стоны,
как той, что рвет косы,
вопит исступленно:

«Не воркуй, не гукай,
не терзай мне уши:
так тосклив твой голос,
что пронзил мне душу!

Не тоскуй, не гукай,
мутится мой разум,
или так уж гукни,
чтоб пропасть мне разом!»

Течет вода, льется,
волна волну гонит,
меж волнами что-то
забелело, тонет.

То нога взметнется,
то плечо заблещет:
женщины несчастной
душа смерти ищет!

Вынесли на берег,
тайно схоронили
там, где две дороги
накрест проходили.

Никакого гроба
ей не стали делать,
лишь тяжелым камнем
придавили тело.

Не так тяжко камню
лежать над ней кладью,
как на ее имени
вечному проклятью!

I
Реют туманы над полем пустынным,
будто бы призраки сумрачным рядом,
клич журавлей, улетающих клином, —
осень проходит и лесом и садом.
С запада ветер сырой налетает,
песню в увядшей листве запевает.
Песня знакомая, каждую осень
листья поют ее снова и снова,
только никто не поймет в ней ни слова —
слишком напев ее темен и грозен.

Путник безвестный в монашеском платье,
перебирает рука твоя четки,
посох с крестом помогает походке,
кто ты такой и куда собрался ты?

Шаг твой поспешен, ступни твои босы,
осень же сумрачна, холодны росы:
с нами останься, мы добрые люди,
мы не откажем гостю в приюте.

Путник любезный, твои ланиты
волосом жестким еще не покрыты.
Лик твой девически нежен и скромен,
но твои щеки бледны от печали,
очи в глазницы глубоко запали!
Горя ли в сердце след похоронен?
Словно несчастье в путь тебя гонит,
раньше, чем старость, к земле тебя клонит!

С нами останься, путник пригожий!
Может, тебе мы в горе поможем,
а не поможем — хотя бы утешим.
Сядь, отдохни с нами, труден путь пешим.
Нету на свете беды такой тяжкой, —
чтоб не смягчить человеческой лаской.

Нет, он не слышит, не обернется,
от своих помыслов не оторвется!
Вдаль он уходит грустный и строгий:
боже, пошли ему счастья в дороге!

II
Поле бескрайное, поле пустое;
вьется дорога, вдаль убегает,
а на пригорке ствол свой вздымает
древняя пихта, лишенная хвои:
нету ветвей на ней — лишь на вершине,
чьей-то рукой на доске укрепленный
облик распятого божьего сына,
к небу как будто бы вознесенный.
Лоб под терновым венцом окровавлен,
рук пригвожденных раскинуты плети,
словно их жест указуя направлен
в две стороны, разделенных на свете:
правая — к солнечному восходу,
левая к западу, к ночи глубокой.
Там, на восходе, — солнца ворота,
райское радостное сиянье;
всех, кто творил добро для народа,
ждет и награда и воздаянье.
На темном западе — адовы врата,
море смоляное серы кипящей,
полчища дьяволов ждут для расплаты
грешников с мукою, им предстоящей.
Боже! Избавь нас от вечного гнева,
оборони от пути нас налево!

Здесь, на пригорке, склонивши колени,
путник наш юный во тьме предрассветной
остановился в безмолвном моленьи,
жарко обнявши ствол безответный,
что-то он шепчет, слезы роняет
и безнадежно, тяжко вздыхает.

Так отрывается от любимой
юноша, надолго уезжая
в даль неизвестную, в край нелюдимый,
вновь возвратиться надежд не питая;
пыл свой сердечный в объятья влагая —
вот поцелуй еще, жадный, последний:
будь же здорова, моя дорогая,
вдаль я судьбою гоним беспросветной!
С бледным лицом и со взглядом туманным,
с сердцем, тревоги огнем опаленным,
юноша сильный со стройным станом
шагом на запад идет непреклонным.
Вот он скрывается в сумрачной чаще:
труден, тяжел его путь предстоящий!