Мигель де Сервантес Сааведра: Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Т. I

Коварная! Ты рада, что окрест
Уж разнеслась всечасная молва,
Сколь бессердечна ты и сколь жестока?
Пусть мрачный дух из темных адских бездн
Подскажет мне страдания слова
Для выраженья мук моих глубоких,
Чтоб голос дать тоске моей жестокой
И беспощадность описать твою.
Я боль и горе страсти исступленной
И скорбь моей любви неразделенной
В единый крик отчаянный солью.
Услышь же, устрашась, в тоске, в тревоге,
Как из души на адовом пороге
Мое стенанье рвется – не моленье,
Не песня, нет, – крик мук и униженья,
Твой приговор у бездны на краю.

Гадюки шип и дикий волчий вой,
Предсмертный рев быка (сражен клинком он)
И карканье ворон над головой,
Чудовищ рык в безвестных катакомбах
И буйный стон отчаянных штормов,
Которые, бессмысленно бушуя,
Смущают и вздымают гладь морскую,
И львиный глас, и писк нетопыря,
Клик лебедя, печальный и тоскливый,
Сов уханье, что в небесах парят,
Смех адских бесов, злобный и глумливый, —
Все воедино я соединю
В крик исступленный этой горькой речи, —
И, слышишь, ничего не потаю,
Коль не хватает слов мне человечьих,
Чтобы жестокость вслух назвать твою.

Пусть, внемля мне, взволнуются от страха,
Услышав крик того, кто еле жив,
Не полноводный и спокойный Тахо,
Что тихо среди отмелей бежит,
Не древний Бетис меж олив точеных,
А океан, ветрами иссеченный,
Вершины молчаливых, мрачных гор,
Ущелья, где лишь тьму объемлет взор,
Лесная глушь, где страхом сердце стынет,
Коварная ливийская пустыня,
Где только гад чешуйчатый шипит.

Пусть эхо о любви неразделенной
Расскажет всей природе изумленной,
Чтоб мир узнал: вотще страдаю я, —
И даже зверь познал, тоской смущенный,
Как бессердечна холодность твоя.

Презренье – будто в грудь кинжал. Разлука
Мне горче моря величайших бед,
Мне вечно гложут душу подозренья,
Терзает ревность – яростная мука,
Но, верно, только гибель, без сомненья,
Надежды погасит последний свет.
Так что ж доселе смерть бежит меня?
Все пережил – и ревность, и презренье,
Разлуки боль, тоску и подозренья,
Горю, благословляя и кляня! Но, вечно в мухах адовых сгорая,
Надежду от себя не отпускаю,
Хоть верить ей бессмысленно давно,
Хоть, самого себя сильней терзая,
Расстаться с ней пытаюсь все равно.

Как жить? Терзать себя попеременно
То страхом, то надеждою, любя?
И как теперь, когда столь откровенно,
Как в свете солнца, мне ясна измена,
Не подчинить отчаянью себя?
И не позор ли, горечь мук лишь множа,
Боль сердца утешать трусливой ложью,
Как будто не навек покинут я,
Когда уж стало ясно и понятно,
Что прошлое погибло безвозвратно
И смерть одна спасет теперь меня?
Презренье, ревность! Палачи мои вы,
И я, во власти ваших мук глумливых,
Удавку иль кинжал мне дать молю, —
Уж лучше Смерти облик молчаливый,
Чем муки те, которые терплю.

Мне смерть тяжка, но хуже жить, страдая,
Пускай себя сгублю я, – понимаю, —
Все ж гибель призываю на себя.
Но, пусть и впереди кончина злая,
Все ж помню я, как счастлив был, любя:
Ведь только страсть, вершительница рока,
Блаженство дарит нам на миг короткий,
Ведь женщины прекрасней в мире нет,
Чем ты, мой враг безжалостно-коварный,
Что прав Амур, властитель лучезарный,
Я сам – кузнец своих жестоких бед.
И с верою такой свершу я кротко
Сей жизни путь, печальный и короткий,
К концу, куда твой хлад меня влечет,
И хладный дух в высокий небосвод
От вечной скорби навсегда уйдет.