Ихара Сайкаку - Пять женщин, предавшихся любви

Поистине это была сама судьба!

Когда повалил дым, все засуетились. Но людям этот пожар показался странным. Присмотрелись внимательнее и поняли, что виной всему — О-Сити.

Стали дознаваться, и она рассказала, ничего не утаивая.

Что ж, оставалось только пожалеть о ней!

Сегодня выводили ее на публичный позор к разрушенному мосту в Канде, завтра — в Ёцуя, в Сибу — на Асакусу в Нихонбаси. Люди наперебой спешили посмотреть, и не было никого, кто не пожалел бы ее.

Поистине, небо не прощает дурных поступков.

Любовь к Китидзабуро поддерживала О-Сити, и внешне она нисколько не подурнела. Каждый день, как и прежде, причесывала свои черные волосы, и как же она была красива!

Что за жалость! Облетели цветы семнадцатой весны! В начале месяца удзуки [119], когда даже кукушки соединяют свои голоса, ей сказали, что пришел ее последний час.

Но и тогда она не упала духом.

«Наш мир — это сон!» И от всего сердца она пожелала перейти в иной мир.

Ее жалели и дали ей в руки ветку поздно расцветшей вишни, как раньше поднесли бы ей цветы. О-Сити долго смотрела на ветку, затем сложила такое стихотворение:

Слышавшие это с еще большей печалью провожали ее взглядом. И хотя не окончился еще срок жизни, отпущенный ей небом, но с ударом колокола, возвещающего наступление вечера, на травяном поле близ проезжей дороги [120]О-Сити стала дымком, уплывающим в высоту.

Ни один человек, кем бы он ни был, не избежит смерти, и все же конец О-Сити вызывал особенную печаль.

Вчера произошло это. А посмотришь, сегодня ни праха, ни пепла не осталось. Лишь ветер дует в соснах, в Судзугамори, да прохожий человек, услышав эту историю, остановится, чтобы помолиться за упокой души О-Сити.

Китайский шелк в полоску — от платья, что было надето на О-Сити в тот день, — люди разобрали до последнего лоскутка: «чтобы внукам рассказывать обо всем этом!»

Даже люди, не бывшие близкими О-Сити, в поминальные дни ставили перед ее могилой ветки анисового дерева и произносили подобающие молитвы. Но почему же тот юноша, с которым она связала себя клятвой, не был здесь в ее последний час?

Люди удивлялись и на все лады судачили об этом.

А Китидзабуро в это время, ничего не зная и томясь душой по О-Сити, совсем перестал сознавать окружающее, так что думалось даже: здесь настанет конец его пребыванию в нашем грустном мире. Никакой надежды увидеть возлюбленную у него не было, и он проводил дни словно во сне.

Вот, поразмыслив, люди и решили: если рассказать ему обо всем, пожалуй, он не вынесет этого. Из его речей можно было заключить, что он уже позаботился даже о месте для своей могилы и ждет своего последнего часа.

Странная вещь — человеческая жизнь! Стали его подготавливать, всячески приукрашивая обстоятельства, чуть ли не обещали, что она вот-вот сама пожалует к нему и тогда они смогут вволю насмотреться друг на друга… На душе у Китидзабуро стало легче; не обращаясь к лекарствам, которые давали ему, он все твердил одно: «О любимая моя! Она все еще не пришла?»

Так он пребывал в неведении. А между тем наступил тридцать пятый день после казни О-Сити, и люди тайком от Китидзабуро справили по ней поминальный обряд.

Наступил и сорок девятый день — день мотимори [121]. Родные О-Сити отправились в храм Ки-тидзёдзи. «Покажите нам по крайней мере ее возлюбленного!» — попросили они.

«Если он узнает правду, то умрет от горя, — отвечали им. — Пожалуйста, не говорите ему, что ее уже нет в живых!»

Довод был справедлив, да и родные О-Сити были люди хорошие. «Раз весть о смерти О-Сити положит конец жизни Китидзабуро, — решили они, — скроем все тщательно. Когда его болезнь пройдет, будем утешаться, рассказывая, что говорила О-Сити в последние минуты. А сейчас подумаем о том, чтобы оставить память о нашем дитяти и рассеять наши печальные думы». Они сделали надпись на поминальном столбике [122]и окропили его жертвенной водой.

«Этот столбик, что всегда будет влажным от пролитых слез, не образ ли моей ушедшей дочери?» — так думает мать, оставшись одна после всех. «Бренность — вот удел всего в нашем мире!» — так говорим мы.

Нет ничего более превратного, чем жизнь человеческая, более жестокого, чем человеческая судьба. А умрешь, и ничего не останется — ни ненависти, ни любви!