Виталий Каплан - Масть

Впрочем, я ничего такого не заметил. Даже сквозь Сумрак глянул – никакой души. Просто пустое тело, шесть пудов мяса, крови и костей.

Вот так, Архипушка. Не тебе поднимать руку на поручика Полынского. И уж тем более на Тёмного!

– Сзади! – послышался отчаянный крик женщины, о которой я как-то даже и подзабыл.

А меж тем, как потом уже понял я, лишь благодаря ей моя душа ещё не развеялась по слоям Сумрака. Если со всей дури тебя лупят кирпичом по затылку, то никакой череп не выдержит. Даже череп Иного.

Обернулся я в самый последний миг, успев присесть на левую ногу и, крутанувшись на ней, врезать правой щетинистому в бок. Поймал за воротник падающую тушу, без особых затей влепил кулаком в лицо, сминая нос внутрь. И аккуратно опустил в грязь, рядышком с Архипом.

– Благодарю, сударыня, – соблюдая все приличия, отвесил я даме галантный поклон. – Надеюсь, злодеи не успели нанести вам вред?

– Вы… вы убили их? – пискнула она, и я тут же понял, что это совсем молодая девушка. Видно, старушечий платок сбил меня с толку.

– Это вряд ли, – пришлось её утешить. – Полежат-полежат и очухаются.

Знать правду ей сейчас совершенно ни к чему. Ещё визжать начнёт, людей перебудит, сбегутся… и объясняйся потом. Судьба же горазда на иронию: когда разбойники совершали насилие, никто и не почесался выглянуть, но стоит благородному рыцарю спасти юную деву – непременно выползут и предположат самое что ни на есть гнусное.

– В больницу бы их… – задумчиво протянула девушка.

– Ни к чему, – возразил я всё тем же галантным тоном. – Таким обезьянам, по всему видать, не впервой получать колотушки. Вот квартального надзирателя стоило бы известить, да где ж его сейчас, в третьем часу ночи, возьмёшь? С утра сообщу. Прошу прощения, не успел представиться. Поручик Полынский, Андрей Галактионович.

– Анюта, – откликнулась она. – Батюшка мой – отец Георгий, здешний благочинный.

Ага! Тот самый отец Георгий, что столь ревностно отпевал почившего Януария Аполлоновича. Тесен свет! А тьма ещё теснее.

– Невежливым было бы с моей стороны интересоваться, что делает здесь столь юная барышня в столь поздний час, – подбавил я в голос галантности, – но считаю своим долгом проводить вас домой. Ночь – не лучшее время для одиноких прогулок, и во тьме могут водиться твари пострашнее вот этих, – кивком головы указал я на неподвижные тела.

Она лишь кивнула, и мы двинулись из одной тьмы в другую тьму.

Разумеется, долго хранить молчание Анюта не смогла. Женская натура! Вскоре плечи её затряслись, она негромко зарыдала – видать, нахлынуло понимание, что с ней могло случиться. Пришлось обнять её за плечи и гладить по голове, точно утешая маленькую девочку… под плотным шерстяным платком было даже и не понять, каковы на ощупь её волосы. А понять хотелось.

Конечно, поглядел я сквозь Сумрак на цветок её души. Яркий у неё был цветок, многолепестковый. И тревога в нём желтела, и надежда отливала розовым, и плескалась бирюзовая, подобно морской волне, любовь. Одно плохо – ровный цветок, гладкий, совершенно человеческий. Ни малейших задатков Иной.

Рыдала, впрочем, она не слишком долго. Сладила с собой, вытерла ладонью мокрые глаза… и вместо слёз полились из неё слова.

Всё оказалось просто, как дважды два. Семнадцатилетняя Анюта Лонгинова уже год как любила двадцатилетнего Митю Буеракова, и тот отвечал ей взаимностью. «Вы не думайте, Андрей Галактионович, между нами никаких таких вольностей не было, да и быть не могло! Митя – человек благородных нравов! Мы пожениться хотим!»

С «пожениться», однако же, были огромные трудности. Отец Георгий и слышать не хотел о сыне дьячка из Михайловской церкви, уже три года как изгнанного из причта по причине беспробудного пьянства. «Батюшка считает, что Митя мне не пара! Мол, голь и нищета! А я ему возражаю: блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царство Небесное. А он мне: во-первых, духом, а не телом, во-вторых, блаженны – не в том смысле, чтобы замуж за них выходить. А на самом деле он ещё с Покрова хочет отдать меня за младшего сына купца Кирпичникова, который сукном торгует и кожей».

Была, однако же, ещё одна причина, по которой отец Георгий не больно-то хотел породниться с семьёй Павла Никитича Буеракова. Мало нищеты, мало пьянства – Павел Никитич умудрился ещё на Святках попасть в нехорошую историю. Примерно тогда же, когда и у меня в Петербурге случились неприятности. Только у него хуже – сидел он сейчас под замком у нас в Конторе, в Тайной экспедиции, и ни шатко ни валко велось следствие о поносных речах, кои в пьяном виде произносил он о государыне нашей императрице вкупе со светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим. Анюта, конечно же, была уверена, что Митиного отца оболгали низкие, подлые люди. Я не возражал ей, но прекрасно понимал, что отставной дьячок, да обиженный судьбой, да с пьяных глаз ещё и не такое сказануть может. А доносчика тоже легко понять – не донесёшь в течение суток, самого могут притянуть за укрывательство, пойдёшь в деле соучастником.