Ольга Горовая - Бабочка

Или тот «чертенок», который появился внутри, когда я узнала о смерти семьи, оправился от шока и стал проявлять норов и показывать новые грани моего характера. Или еще что-то, я не знала, но в такие моменты просто не могла с собой справиться – начинала злиться, говорить всякие глупости и гадости, за которые потом мне было безумно стыдно, обвинять в чем-то всех окружающих и просто несправедливость жизни. Я сама себя не узнавала. А поделать ничего не могла. Или, может, недостаточно старалась. Не знаю. Я не понимала себя, а дядя, тем более не мог понять, что со мной творится.

У меня появились тайны от него – нонсенс, такого никогда еще не бывало. Но что я могла поделать, если все чаще ловила себя на том, что вдруг замираю, рассматривая его, а внутри – все сжимается и пульсирует так, что даже пальцы дрожать начинают? И смотрела, оценивала я его - как мужчину. Сколько раз его видела, а впервые, казалось, замечала, что у дяди есть ямка на подбородке, и нос немного кривоват, и какой-то небольшой и очень давний шрам на скуле, и бриться он иногда забывал или не успевал, не знаю. Только мне все равно – все это нравилось. Безумно. И казалось, что красивее мужчины – вообще нет на свете.

Но не говорить же ему об этом в ответ на вопрос: «Бабочка, с тобой все в порядке?».

Я и не говорила, просто бурчала: «ага, все просто здорово» и старалась быстрее убежать в другую комнату. Он же чувствовал, что я что-то недоговариваю, пытался вызвать меня на разговор, как-то выяснить, списывал все на школу…

Хотя и в школе проблемы были, и это, возможно, добавляло причин для такого странного и отвратительного состояния моей психики. Может быть, переведись я сюда просто так, по случаю переезда семьи, или для повышения уровня элитности своего образования – все прошло бы здорово и я спокойно влилась бы в коллектив. Сейчас же все проходило совсем не так гладко.

Мне не хотелось общаться с новыми одноклассниками. Я и старым друзьям не смогла рассказать и поделиться той болью, что поселилась внутри после смерти родных, что уж говорить об откровениях с незнакомыми людьми? Я сторонилась их любопытства и попыток вовлечь меня в интриги местных «кланов», присутствующих в любой школе, тем более в той, где друзья кучковались по размеру состояний своих родителей. А я не знала точно, насколько богат был мой папа, или мой дядя, являющийся теперь моим опекуном. Достаточно, чего еще надо знать?

Меня просто это раньше не интересовало, да и сейчас казалось странным о подобном спрашивать. Я не знала отказа ни в чем, мне хватало на что угодно, так зачем вмешиваться в «мужские дела»? Именно такому отношению меня всегда учила мама. И сама она, насколько я знаю, мало интересовалась нюансами бизнеса нашей семьи.

Кроме того, мое очевидное нежелание идти на контакт, замкнутость и нелюдимость, ранее совершенно мне несвойственные – не добавляли, думаю, одноклассникам желания знакомиться ближе. А я и понимала вроде бы, что сама создаю для этого предпосылки, а ничего поделать с этим не могла, хоть и посещала школьного психолога. Это порекомендовала завуч гимназии, когда узнала, в связи с чем меня перевели в новую школу.

В общем, что говорить, если даже в одежде я изменила своим принципам? Уже не пугало и то, что не буду соответствовать своему веселому и яркому прозвищу в глазах дяди. Перед началом учебного года я обновила гардероб только парой невыразительных брюк, джинсами, двумя объемными, но безумно удобными серыми кофтами. И тем платьем, которое купила в день похорон.

Дядю это расстраивало. Он даже несколько раз пытался выменять у меня «обновки» на десяток новых ярких «одежек», да и в деньгах меня никто не ограничивал: с первого же дня дядя выдал мне карточку с очень приличным лимитом, который пополнялся каждый месяц. Но я все равно не хотела ничего себе покупать. Все еще проходила «стадию отторжения произошедшего», как утверждала школьный психолог.

Не знаю, все что могу сказать – я не чувствовала себя комфортно никогда и нигде. Ни в платье, ни в джинсах, ни в ванной, совершенно голой. Словно бы даже мое тело вдруг стало мне неудобным и не по размеру. Оно предавало меня, непонятно для меня сладко замирая от звука голоса дяди Сережи, или вдруг начинало сотрясаться панической дрожью, реагируя страхом на совершенно безобидные, казалось бы, раздражители. Оказавшись в городе после двух с половиной месяцев пребывания на даче, я вдруг обнаружила, что стала опасаться толпы и закрытых комнат, хотя никогда раньше не страдала клаустрофобией и совершенно спокойно пряталась от Лешки в подвалах и кладовке.