Семён Ласкин: Роман со странностями

Я полностью переписал несколько старых папок. По сути о жизни художников знаний не прибавлялось. Пожелтевшие бумаги хранили иное, в них было то, что скорее всего стоило назвать жизнью после жизни: арестованные отвечали на вопросы, подписывали протоколы, иногда умо­помрачительные по глупости, в каждой фразе можно было увидеть не того, кого допрашивали некие Федоров и Тарновский, а самих следовате­лей, их безнадежно низкую культуру.

Доброжелательность нынешних сотрудников управления госбезопасно­сти показалась мне удивительной, совсем другое рассказывал Кригер. Правда, «дело» отца ему дали, но рядом уселся неведомый младший чин, который не только не разрешал ничего переписывать, но и зорко следил, чтобы Виктор не смел даже заглянуть в соседние документы.

Интеллигентного вида начальник пресс-центра подписал пропуск на вы­ход из их страшноватого учреждения. Мавр сделал свое дело, мавр ухо­дил. Честно сказать, уходил разочарованный. К полному незнанию о Ермо­лаевой и, тем более, о Гальперине знаний не прибавлялось.

Молодой человек подмахнул пропуск.

— Ну, Семен Борисович, можно ждать новой книги?

Легко допускаю, что в его вопросе скрывалась ирония, он-то понимал, что такие материалы мало пригодны для литературы. Я вздохнул:

— Разве по вашим документам что-то человеческое напишешь?

Начальник неожиданно согласился:

— Ну, какие романы по нашим документам!..

Я вышел на улицу. Удача, которой я так радовался, получив «дела», творческой удачей стать не могла. Ушли в небытие люди, которые близко знали Ермолаеву, не было никого, кто бы хоть немногое помнил о Гальпе­рине. Чта я мог рассказать о них?

Дома я перепечатал списанное и положил в стол. К работе меня могло подтолкнуть только чудо. Не скажу, что я ждал чего-то иррационального. Я звонил старикам-художникам, нашел даму, которая девочкой путешест­вовала в лодке с Верой Михайловной по Днепру, ее мама была ближай­шей подругой «Вемишки», так эта семья называла Веру Михаиловну.

Кончились весенние и летние месяцы, наступила осень, а я так и не двинулся ни на шаг. Я почти отчаивался, что-то все же писал, но страницы не то что книгой, но и рассказом не становились. Пора было признать попытку неудачей и заняться чем-то другим...

И вдруг — это оказалось действительно «вдруг»! — обычным осенним вечером дома раздался телефонный звонок. Женский голос был незнако­мым, но интонации звучали мягко. Бесспорно, со мной говорил интелли­гентный человек. Выяснилось, что мы когда-то встречались; жила эта жен­щина под Петербургом, в райцентре В. — несколько раз я выступал там по приглашению книголюбов. Случай, о котором она вспоминала, произо­шел довольно давно. В городке, куда я приехал на встречу с читателями, отключили свет, и я говорил в кромешной тьме, однако и в темноте чув­ствовал расположенность зала. Потом какая-то женщина предложила про­водить меня на автобус. Я поблагодарил. Это и оказалась звонившая На­талья Федоровна.

Книга, о которой я рассказывал ей на автобусной остановке, была посвящена пушкинской дуэли, этим я занимался много лет, был в Париже, встречался с правнуком Дантеса, привез из семейного архива интересней­шие письма.

Какое-то время я не понимал, что объясняет мне Наталья Федоровна, пока не сообразил, что она рассказывает об открывшихся у них с подру­гой странных способностях к... медитации. Как и положено советскому материалисту, я считал подобные вещи шарлатанством. Обычная вежли­вость как бы заставляла меня ее слушать. Оказалось, несколько дней на­зад и Наталья Федоровна и ее подруга не только сами вызывали «дух» Пушкина, но и спрашивали у него об одном драматическом для меня эпи­зоде. И Пушкин, да, да, Александр Сергеевич Пушкин, ответил, что он о моей неприятности не только знает, но и считает, что я легко отделался: «Могло быть и хуже...» — уверил он их.

Звонок я расценил как забавный, вероятнее всего, про себя посмеялся, но телефон моих доброжелателей все-таки записал.

Теперь-то я и вспомнил, что на улице городка В. в кромешной темноте рассказывал Наталье Федоровне об одном своем выступлении в Пушкин­ском Доме перед раздраженными, не принимающими моего взгляда на дуэль пушкинистами.

Конечно, та давняя история к нынешним моим занятиям никакого отно­шения не имела, однако звонок раздался именно благодаря ей.

В 1982 году я опубликовал в журнале «Нева» главу будущей книги: «Вокруг дуэли». Ее героем был молодой кавалергард, друг Дантеса, князь Александр Васильевич Трубецкой, «ультрафешенебль», как тогда называли небольшую группку особо богатой светской молодежи. Трубецкой и по типу характера, и по многим фактам биографии давал повод заподозрить его в авторстве анонимного письма Пушкину.