Наталья Долинина - Печорин и наше время

«Преглупый народ!» — мог бы добавить Максим Максимыч. Мы не знаем, чувствует ли Печорин поэзию этой свадьбы, видит ли красоту обрядов,— Максим Максимыч не чувствует и не ви­дит: раз они не наш и — ничего хорошего в них быть не может!

И вот ноавдяехсяЛээдв. Она подошла к Печорину «и пропела ему... как бы сказать?., вроде комплимента».

Ученые пытались установить, к какому из народов Кавказа принадлежит Бэла, но так и не пришли к единому мнению. Да это ведь, в конце концов, не имеет значения. Печорин и Максим Максимыч называют ее черкешенкой — может быть, под влия­нием пушкинского «Кавказского пленника», где черкешенка полюбила русского офицера, — будем так называть ее и мы.

Итак, Бэла подошла к Печорину и, по обряду, пропела ему что-то «вроде комплимента». Красота ли ее произвела впечатле­ние, или Печорин не хотел нарушать свадебного обряда, но отве­тил он именно так, как следовало, как ждали хозяева: «...встал, поклонился ей, приложил руку ко лбу и сердцу...». Вероятно, здесь и то, и другое. Конечно, Печорин не мог не обратить вни­мания на шестнадцатилетнюю красавицу. Он «в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматри­вала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княж­ной: из угла комнаты на нее смотрели другие два глаза, непод­вижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича».

История любви «дикой» девушки-горянки и русского офице­ра к 1838 году, когда была написана «Бэла», никак не могла считаться новой в литературе. Об этом писал Пушкин, и сам Лер­монтов в ранних стихах, и многие писатели. Треугольник: Каз- бич — Бэла — Печорин, или, иначе говоря: горец — горянка — европеец — встречается во многих восточных повестях и поэмах. ^Героине так и полагалось: иметь поклонника из «своих», чтобы, отвергнув его, тем сильнее доказать свою любовь к европейцу. Сюжет, избранный Лермонтовым, почти баиален^Лермонтов не открывает ничего нового ни в нравах и обычаях Кавказа, ни в отношениях людей — и тем заметнее, что никто из писавших до него не увидел и не понял того, что увидел и понял он; никто не описал так, как он. Мы еще вернемся к задаче, которую он ставил перед собой. Пока все идет, как у других писателей. Все, кроме манеры повествования.

Рассказ Максима Максимыча о Казбиче вполне в характе­ре штабс-капитана. Привычное недоверие и полупрезрение к горцам смешивается с восхищением; Максим Максимыч оцени­вает Казбнча со своей узкопрофессиональной точки зрения: «... не то, чтоб мирной, не то, чтоб немирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен... рожа у него была самая разбойничья... А уж ловок-то, ловок-то был, как бес!».

Даже на лошадь Казбича Максим Максимыч переносит эту смесь привычного осуждения и невольного восторга: «... лучше этой лошади ничего выдумать невозможно... как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!».

Максим Максимыч не случайно так подробно описывает ло­шадь Казбича. История Бэлы и Печорина будет развиваться па­раллельно истории Азамата и лошади — обе эти истории пере­плетутся, в обеих окажется замешанным Казбич.

Наблюдательный и осторожный Максим Максимыч заметил, что у Казбнча «под бешметом надета кольчуга». Видимо, и Каз­бич предполагал, что на свадьбе не все, может быть, пройдет мир­но, и приготовился к неожиданностям. Это еще более насторо­жило Максима Максимыча, и, выйдя проверить своих лошадей, он подслушал разговор Казбича с Азаматом, Собственно, па сей раз подозрения его не оправдались: «О чем они толкуют? — по­думал он,— уж не о моей ли лошадке?» Разговор, однако, оказал­ся о другом и был так занятен, что штабс-капитан, не колеблясь, «присел... у забора И стал прислушиваться».

«— Славная у тебя лошадь! — говорил Азамат, — если б я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы по­ловину за твоего скакуна, Казбич!»

Казбич в ответ рассказывает прекрасную и героическую исто­рию о том, как конь его спас. Удивительно: после неторопли­вой, простой, чисто русской речи Максима Максимыча рассказ Казбича, написанный Лермонтовым, конечно, по-русски, произ­водит впечатление написанного на другом языке. Лермонтов не злоупотребляет «восточными» словами: «абреки», «гяуры», «аллах» — и один раз Казбич говорит: « Йок , не хочу...» — а больше и нет таких слов. Но строй фраз, стилистическая окра­ска речи Казбича таковы, что слышишь и его — страстного гор­ца, говорящего на родном языке,— так же ясно, как Максима Максимыча.