Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Если внимательно прочитать все описание старика, можно заметить: ничего фантастического в его внешности нет — оборванный, несчастный, очень старый старик, вызывающий жалость. Все фантастическое — от воображения рассказчика: «тела на нем почти не было», и кожа его, кажется рассказчи­ку, кем-то «наклеена» на кости, глаза — кем-то вставле­ны «в какие-то синие круги». И собака старика представ­ляется рассказчику не только «гадкой», но странной, таинственной, похожей на своего хозяина и «неразъедини­мой» с ним.

Собаке посвящен целый абзац; ее портрет тоже очень под­робен, и в нем опять-таки прежде всего виден взгляд и слы­шен голос рассказчика: «Этой несчастной собаке, кажется, тоже было лет восемьдесят; да, это непременно должно было быть. Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака... не такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная... Глядя на нее, вы бы тотчас же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать, как она в последний раз ела. Ху­да она была, как скелет, или (чего же лучше?) как ее госпо­дин. Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте, ко­торый висел, как палка, всегда крепко поджатый. Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою я не встречал такой противной собаки...»

Еще и еще раз подчеркивая необыкновенность,собаки (как и ее хозяина), рассказчик сообщает: «...в ней непременно дол­жно быть что-то фантастическое... это, может быть, какой-ни­будь Мефистофель в собачьем виде...»

Как завершение, как вывод, описание старика и собаки заканчивается следующим предположением: «Помню, мне еще пришло однажды в голову, что старик и собака как-ни­будь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана...»

Гофман — немецкий писатель, романтик, сказочник, по­вести его полны таинственных чудес и фантастических превра­щений. Да, речь идет о таинственной собаке, вызывающей в воображении то «Фауста» Гете («какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде»), то странные и страшные повести Гофмана, которыми зачитывались современники Достоевского. Но мне почему-то все вспоминается другой Гофман, «не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник...» — персонаж из повести Гоголя «Невский проспект».

В кондитерской Миллера,, описанной Достоевским, собира­лись пошлые ремесленники, довольные собой и своими низ­менными интересами. Внезапно в этот мир пошлого самодо­вольства медленным, слабым шагом вошли старик и его со­бака.

Рассказчик не впервые увидел здесь этих посетителей. Ока­зывается, старик приходил в кондитерскую ежедневно: он «никогда ничего не спрашивал», даже газет не читал, не про­износил ни слова, просто сидел «в продолжение трех или че­тырех часов», на одном месте, «смотря перед собою во все глаза... тупым, безжизненным взглядом», а собака неподвиж­но лежала у его ног. «Казалось, эти два существа целый день лежат где-то мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтобы дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность».

Благопристойный мир кондитерской не может долго выно­сить присутствие неблагообразного старика — столкновение неизбежно, и оно происходит. Один из гостей Миллера, «ку­пец из Риги», почувствовав на себе неподвижный взгляд ста­рика, сначала обиделся, затем возмутился и, наконец, вышел из себя: «...он вспыхнул и... пылая собственным достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставил­ся своими маленькими, воспаленными глазками на досадного старика». Хозяин кондитерской почел своим долгом засту­питься за посетителя и, думая, что старик глух, громко и то­же с чувством собственного достоинства, обратился к нему с требованием «прилежно не взирайт» на посетителя.

3. «Отчего иногда

сердце перевертывается в груди...»

Здесь тон рассказчика резко меняется. Описывая старика и его собаку, он был наблюдателен и, пожалуй, раздражен. Го­воря о мире кондитерской, он не скрывал своей неприязни к этим красным «от пун­ша и от амбиции», самодовольным, ту­пым мещанам. Теперь он жалеет стари­ка — никакого раздражения больше нет, только жалость, которой не мо­жет не разделить читатель: «Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнару­жились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то бес­покойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой — униженной улыбкой бедняка , которого гонят с занятого им по ошибке места, — приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызы­вающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце перевертывается в груди...»