Эдуард Фукс - История нравов. Галантный век

Конечно, этот эдем будет носить иной характер, осуществит иной идеал жизни, чем то праздно-изнеженное сибаритское существование, каким был, в сущности, в эпоху старого режима рай господствующих классов. То будет, напротив, эдем неутомимого и активного труда. В настоящее время лишь вдали виднеется тот заманчивый порог, который еще предстоит перешагнуть человечеству. И все-таки путь, который ему еще осталось пройти, ничто в сравнении с тем, который оно уже прошло, поднимаясь тысячелетиями от низших ступеней варварства на высоты современной культуры. Вот почему оно когда-нибудь пройдет и этот путь, отделяющий его от совершенства, и перешагнет мощным победителем порог, за которым только и начнется его настоящая история.

Эпоха абсолютизма

Верноподданническая психика

Общественная ложь

Галантностъ

Наиболее яркой чертой в духовной структуре эпохи абсолютизма было бесконечное презрение королевской власти ко всем недворянским элементам населения, к roture (черни), как тогда обобщающе называли среднее сословие. Мещанин, рабочий, крестьянин были в глазах командующих классов не людьми даже, а просто существами — креатурами. Именно в эпоху абсолютизма сложилось убеждение, что только начиная с барона человек имеет право называться человеком.

На этом основании государь окружал себя только дворянами, был доступен только дворянам, и только дворянство имело права. «Король абсолютен только по отношению к народу, к мещанству и крестьянству, а также к отдельным представителям дворянства (к которому можно вполне отнести и высшее духовенство), но не по отношению к дворянству как сословию. Государство становится собственностью короля, причем, однако, доходы — собственность дворянства. Дворянство всё: на него работает крестьянин и ремесленник, для него содержится армия, для него создаются должности и ему принадлежат доходы государства» (К. Гуго).

Подобное презрение к черни было неотделимо от соответствовавшего ему прямо противоположного умонастроения, выливавшегося в своем крайнем выражении в чувство собственного богоподобия. Абсолютный государь становится в своих глазах, а также в глазах всего мира высшим земным существом, становится владыкой «божьей милостью». Власть его не от народа, и он ответственен только перед Богом. Такой типичный абсолютный государь, как Вюртембергский герцог Карл Евгений, имел своим девизом слова: «Государь — образ и подобие Божье. Он имеет право делать добро и зло, как ему заблагорассудится». Из такого воззрения само собой возникает убеждение, что единственный и высший закон для страны — его благо, его удовольствие: suprema lex regis voluntas (воля короля — высший закон). Этот принцип становится во всех странах общим мнением, получает всеобщее признание, возводится в догмат, который в продолжение столетий принимается на веру и если критикуется, то только украдкой и тайком. Фраза «car tel est notre plaisir» («потому, что нам так хочется») все оправдывала или же опровергала.

Наука и искусство обязаны прославлять лишь короля, и они в самом деле поют только ему — всемогущему — хвалу. История становится описанием героизма и подвигов его и его предков. В его и их лице на землю спустился самый блестящий и гордый род. Монарх полон мудрости и добродетели. Никогда раньше мир не видал подобного соединения в одном человеке благородства, величия и возвышенности.

Когда сын гениального Кольбера [2] Жан-Батист Кольбер (1619–1683) — генеральный контролер (министр) финансов Франции с 1665 года. был причислен к придворным Людовика XIV, то отец усмотрел в этом высшее счастье, ибо «ошибки сына будут замечены и исправлены лучшим из государей, возвышеннейшим человеком, величайшим и могущественнейшим королем». И он обращался к монарху со следующими словами: «Сир, наша обязанность благоговейно молчать и ежедневно благодарить Бога за то, что Он позволил нам родиться под скипетром государя, не признающего иных границ, кроме собственной воли».

А Людовик XIV не умел ни читать, ни писать, тогда как Кольбер был одним из наиболее выдающихся умов своего времени.

В приведенных словах Кольбера отнюдь не следует видеть иронию. Нет, именно таков был язык придворных в эпоху абсолютизма. У более посредственных умов этот язык звучал лишь более напыщенно, пестрил одними превосходными степенями.