Валерий Гитин - Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2

КСТАТИ:

«Ах, какое это было мучение! Вокруг сплошь голые женщины, одетые с головы до пят».

Станислав Ежи Лец

Так что неча на зеркало пенять, коли рожа крива…

В поэзии тема жизненных ценностей нашла свое утонченное отражение в творчестве современника Маргариты Наваррской, блистательного Пьера де Ронсара:

Если мы в постель пойдем,

Ночь мы в играх проведем,

В ласках неги сокровенной,

Ибо так велит закон

Всем, кто молод и влюблен

Проводить досуг блаженный…

Так живи, пока жива,

Дай любви ее права —

Но глаза твои так строги!

Ты с досады б умерла,

Если б только поняла,

Что теряют недотроги.

О, постой, о, подожди!

Я умру, не уходи!

Ты, как лань, бежишь тревожно…

О, позволь руке скользнуть

На твою нагую грудь

Иль пониже, если можно!

А о чем еще может идти речь в лирической поэзии? О кризисе феодализма? О классовой борьбе? О научно-техническом прогрессе? Речь, конечно, может идти о чем угодно, но это личное дело, во-первых, автора, а во-вторых, его издателя, и больше никого. Не нравится — не читай…

Ведь не может же всем нравиться такая вершина литературного эпикурейства эпохи Возрождения, как творчество еще одного современника Маргариты Наваррской — Франсуа Рабле, автора знаменитых романов «Пантагрюэль» и «Гаргантюа».

Писатель начал свою карьеру монахом-францисканцем, затем получил звание священника, а в дальнейшем, изучив основы классической медицины, стал практикующим врачом.

В 1533 году увидел свет его первый роман «Пантагрюэль», а через год — «Гаргантюа», сюжетно связанный с первым романом, но потеснивший его на второе место, став прологом потрясающей своей масштабностью эпопеи.

Романы Рабле — это одновременно величественный и балаганно-ироничный гимн Возрождению, красочный карнавал, с его грубоватыми шутками и действами, раскрывающими смысл философии жизнелюбия и свободы человеческого духа.

Такая форма подачи литературного материала стала называться «раблезианством» — синонимом широты, буйства красок и балаганной гротескности.

Ярчайший тому пример — первые строки «Гаргантюа», обращение автора к читателям: «Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики, ибо вам, а не кому другому, посвящены мои писания…»

Даже в наше компьютерно-циничное время романы Рабле задевают за живое не блещущих эрудицией ханжей, так что можно легко представить себе, как воспринимались в 1534 году святошами в сутанах и без оных такие вот слова…

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Милые вы мои сукины дети, покорнейше прошу вас: ежели попадутся вам такие вдовушки, с которыми приятно было бы иметь дело, то валяйте-ка сами, а потом приводите их ко мне. Ведь если они и забеременеют на третий месяц, то ребенок все равно будет признан наследником покойного, а как скоро они забеременеют, то потом действуют без всякой опаски: пузо нагуляла — поехали дальше! Вот, например, Юлия, вдова императора Октавиана: она отдавалась своим трахалыцикам только когда чувствовала себя непорожней, подобно тому, как судну требуется лоцман не прежде, чем оно проконопачено и нагружено…»

«Сударыня! Да будет Вам известно, что от любви к Вам я потерял способность писать и какать. Вы не можете себе представить, как это ужасно. Если со мной приключится что-нибудь худое, кто будет виноват?»

Но самый главный, самый беспощадный удар раблезианской сатиры был направлен на Церковь, и она, естественно, не собиралась оставлять этот удар без адекватного ответа. Кто знает, как бы сложилась судьба писателя и его произведений, если бы не авторитетное и решительное заступничество короля Франции Франциска I, поклонника его таланта…

КСТАТИ:

«Дело не в том, чтобы быстро бегать, а в том, чтобы выбежать пораньше».

Франсуа Рабле

А может быть, — в очередной раз, — Церкви повезло, что она не сожгла на костре такого вот человека, потому что… поди определи, какая из капель последняя…

Еще один современник королевы Наваррской — итальянец Пьетро Аретино. О, это был большой проказник! Сын сапожника, выдававший себя за плод несчастной любви некоего знатного дворянина и некоей очаровательной пастушки, он обладал неиссякаемыми запасами жизненной энергии и дерзкого авантюризма.

Едва ли кто-то смог бы объяснить, каким именно образом Аретино попадает в число придворных Папы Климента VII, причем, слывет одним из его любимцев. При папском дворе Аретино исполнял роль, которую можно было бы определить как нечто среднее между понятиями «придворный поэт» и «организатор развлечений».