WiZaRd - Татьяна Соломатина

Мама-гримёрша только рассмеялась. А тётя-близняшка страшно расстроилась. Она тогда как раз была в гостях, и мама именно для неё расписывала эту красивую заграничную чернильную ручку в иностранных буковках и с золотым пером. Подарок. Очередной подарок. Чтобы тётя-близняшка писала свои отчёты элегантной фирменной ручкой, а не страшными пластмассовыми, поперёк себя раскручиваемыми отечественными, стержни которых частенько «текут», оставляя несмываемые пятна на подкладках иностранных близняшкиных сумок, тоже подаренных гримёршей.

Близняшка так кричала на гримёршу, что та – безалаберная и заляпала чернилами такие дорогущие белоснежные обои, а мама только смеялась и целовала тётю.

А потом Вика с мамой частенько придумывали, на кого похоже это чернильное пятно. Иногда оно было похоже на слонёнка, а иногда – на облачко. И только теперь, когда на кухне молча друг напротив друга сидели Вика в прострации и папа, который сильно горевал, пятно почему-то стало похоже на свежую могилу. Вика и папа молча встали и молча поехали на кладбище.

Вначале они ездили на кладбище очень часто – чуть не каждый день. После сорока дней папа собрал мамины вещи и сказал Вике:

– Надо отдать близня…

И вдруг осёкся и зарыдал.

Он рыдал, как рыдают только бабы. Он выл белугой и катался по ковру, и царапал себе лицо, захлёбываясь в слезах и соплях. Человек, не растерявшийся, когда в Красном море такелажнику тросом гильотинировало голову – и тело такелажника снесло за борт, а окровавленная голова с ещё живыми недоумевающими глазами, в которых застыло выражение: «чё это было, пацаны?!» – покатилась по палубе, и веки прищуривались, как прищуриваются они не когда человек умирает, а когда какой-нибудь Иванов хочет сказать какому-нибудь Петрову что-то типа: «шутку понял…», – сейчас прижимал к себе заграничные женские тряпки и бился головой о мебель, и до крови кусал руки.

И Вика вдруг вышла из прострации. Она спокойно пошла в ванную комнату, спокойно налила холодной воды в эмалированное двенадцатилитровое ведро, в котором мама-гримёрша мариновала огурцы, – будь прокляты реперные точки! – и размеренным чётким движением, как будто всю жизнь только тем и занималась, что выплёскивала двенадцатилитровые вёдра воды, спокойно окатила папу.

Папа сел, отряхнулся как пёс, отшвырнул от себя заграничные женские тряпки и сказал:

– Ни фига себе! Где это ты так научилась?! Я бы так чётко тельняшку не порвал!

И они почему-то рассмеялись.

Потом они прибрались, свернули отяжелевший от воды ковёр и вынесли его сушиться во двор. Потом долго сидели на кухне и вспоминали, и плакали, и смеялись, и даже выпивали – папа выпил бутылку Wisky, а Вика – три рюмочки ликёра. Вике от ликёра стало горячо в груди и зашумело в голове. И даже как-то немного отяжелели ноги. Папа открыл вторую бутылку Wisky и распечатал четвёртую пачку сигарет. Вика с трудом встала, вытряхнула фарфоровую супницу, доверху наполненную окурками, в мусорное ведро, сварила папе кофе и сказала:

– Спокойной ночи! Ты тоже ложись. Я тебя люблю, – и поцеловала его.

– И я люблю тебя. Я больше никогда не буду тебя пугать. Всё будет хорошо. Мы всегда будем вместе, дочка. Жизнь продолжается. И, кроме друг друга, у нас в этой жизни никого больше нет. Помни об этом.

– Я помню, папа, – сказала Вика.

– Всегда помни об этом! Пообещай, что будешь помнить! Скажи мне, что, кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет и не будет! – настаивал Викин папа.

– Я всегда помнила, помню и буду помнить об этом, папа! Кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет! И не будет! – пообещала и сказала Вика.

Через четыре года Викин папа привёл домой молоденькую девушку. Чуть старше дочери. Высокую, стройную, с нулевым размером груди, элегантным разворотом широких плеч и маленькой попой.

И он ещё очень долго продержался!

Близняшкин вдовец – ни кожи, ни рожи, сто двадцать рублей в месяц, двое детей – привёл в свою трёшку на Поскоте дородную бабищу ровно через четыре месяца со дня похорон. И дородная бабища принялась, как не в себе, заботиться о вдовце и детях. И дети, сперва устраивавшие дородной бабище всевозможные пакости вроде запускания в ветреную погоду воздушного змея из её гигантского лифчика, хамства и обливания её вареньем, спустя некоторое время стали относиться к ней уважительно, а через год и вовсе полюбили. Близняшкиным детям, можно сказать, очень повезло, как бы кощунственно это ни прозвучало. Дородная бабища оказалась на поверку очень доброй, мягкой и умной женщиной, и у неё не было своих детей. Не было и быть не могло: «Операция!» – как односложно объяснила она им. И близняшкины дети сразу поняли, что операция – это серьёзно. И что даже немного жаль, что у дородной бабищи не будет своих детей. Так они ей и сказали: