Мишель Файберо - Близнецы Фаренгейт

Мишель Фейбер

Близнецы Фаренгейт

Перевод Сергея Ильина

Оглавление

Прибежище

Возвращение Энди

Глаза души

Настоящие пловцы

Истолкование кокоса

Сноровка

Плоть остается плотью

Несовершенство качества

Дырка о двух концах

Малая малость

Все черные

Мышь

Лучше б ты кого-то целовал

После боли

Табита Уоррен

Бесцветный, как Эминем

Близнецы Фаренгейт

Прибежище

I

Я просыпаюсь, с трудом промаргиваюсь, глядя в небо, и первое, что вспоминаю, - жена не сможет меня простить. Теперь уже никогда, навеки.

А затем вспоминаю, что жены-то у меня больше и нет.

И лежу я не дома, а на дне лестничного колодца - тридцать бетонных ступенек вниз от уличной мостовой - в городе, стоящем далеко от моего дома. Мой дом - это прошлое, а я должен жить настоящим.

Я лежу на мягкой груде мешков для мусора и, похоже, весь покрыт какой-то дрянью. Она везде - на моем потрепанном дождевике, на обмахрившихся рукавах джемпера и на брюках тоже. Я принюхиваюсь, пытаясь понять, что это, однако так ничего и не понимаю.

Странно, что я не заметил ее вчера, когда осматривался здесь, устраиваясь на ночь. А, ладно, было темно, я отчаянно нуждался в ночлеге, тем более, что с двух мест меня уже успели согнать. Но я помню, как заползал на этот мусор, осторожно ощупывая мешки и думая, что более мягкой и сухой постели мне не найти. Может быть, грязь просочилась сквозь них попозже, под нажимом моего тела.

Я оглядываюсь, ища, чем вытереть одежду. На самом-то деле, нечем. Будь я котом, я слизал бы с себя это дерьмо и все равно остался гордым собой, даже привередливым существом. Но я не кот. Я человек.

И потому я вытягиваю из сора мятую рекламную брошюрку, поливаю ее тем, что сохранилось на дне пивной бутылки и принимаюсь с силой оттирать одежду влажным комком бумаги.

Может, дело в усилиях, может, в восходящем солнце, но очень скоро мне начинает казаться, что, пожалуй, я обойдусь и без этих грязных покровов - по крайней мере, до ночи. А ночь еще слишком далеко, чтобы о ней думать.

Я встаю, оставляя джемпер и плащ валяться поверх отбросов, так, словно они тут и прежде лежали. Теперь всей одежды на мне - белая футболка, - морщинистая шея моя и тощие руки оголены, однако при сегодняшней температуре оно в самый раз. Спереди на футболке что-то написано, но я забыл - что. По правде, я не могу припомнить и откуда эта футболка взялась: подарил кто-нибудь, или я украл ее, или даже купил когда-то, давным-давно.

Я поднимаюсь по жестким ступеням к улице, иду по тротуару, никуда особенно не направляясь, просто стараясь вписаться в общую картину. В большую. В журналах иногда печатают фотографии заполненных людьми улиц, вид сверху. Люди на них выглядят так, точно им самое тут и место, даже тем, кто оказался не в фокусе.

Вписаться будет нетрудно, решаю я, потому что, хоть машин на улице много, прохожих почти нет. Магазины открылись еще не все, не исключено, однако, что сегодня воскресенье и открываться им просто не положено. Стало быть, первая задача такая: выяснить, какой нынче день. Хорошо, когда есть, с чего начать.

Впрочем, довольно скоро я перестаю думать только об этом. Что-то сегодня в мире не так, и это «что-то» действует мне на нервы.

Как раз с прохожими-то оно и связано. Проходя мимо, люди бросают на меня взгляды, исполненные крайней подозрительности, - как будто их подмывает сообщить обо мне в полицию, даром, что я стянул с себя грязную одежду, чтобы никого моим видом не оскорблять. Может, все дело в коротких рукавах. На каждом прохожем куча одежек, как будто сегодня куда холодней, чем я думал. Наверное, я стал закаленным человеком.

Я улыбаюсь, надеясь успокоить их всех, всех на свете.

Невдалеке от станции железной дороги я вытаскиваю из мусорной урны половинку бутерброда. Насчет вкуса его сказать ничего не могу, а по прочим ощущениям он, вроде бы, ничего - не осклизлый, не заплесневелый. Около станции мусор из урн вытряхивают чаще, чем в некоторых других местах.

Ко мне направляется полицейский, и я ударяюсь в бегство. И в спешке едва не налетаю на женщину с детской коляской, женщина склоняется над младенцем, точно боясь, что я повалюсь на него и задавлю до смерти. Мне удается устоять на ногах, я извиняюсь; она говорит: «Все в порядке», но тут же оглядывает меня с головы до ног и вид у нее становится такой, словно она в этом совсем не уверена.

К десяти меня уже трижды останавливают на улице, и каждый раз говорят, что хотят мне помочь.