Найо Маршно - Чернее некуда

– Виноват, – болезненно вскрикнул он и приподнял над головой шляпу.

– Ничего, не страшно, – сдавленно ответила дама, бросив на мистера Уипплстоуна взгляд, для описания которого ему удалось отыскать только два слова – “плотоядный” и “непроспавшийся”.

Муж ее обернулся и, видимо, счел необходимым завязать разговор.

– Не очень-то тут поманеврируешь, – гаркнул он. – Что?

– Вполне, – ответил мистер Уипплстоун.

Он открыл кредит и вышел из магазин, намереваясь продолжить свои исследования.

Вскоре он оказался на том самом месте, где ему повстречалась черная кошка. Большой грузовик задом въезжал в гараж. Мистеру Уипплстоуну почудилось вдруг, что он краем глаза заметил быстро метнувшуюся тень, а когда грузовик затих, вроде бы даже услышал, почти услышал, бестелесный, жалобный вскрик. Однако никаких подтверждений эти фантазии не получили, и он, странно взволнованный, пошел дальше.

В самом конце Мьюс, за проулком, находится что-то вроде пещеры, бывшей прежде конюшней и затем переделанной в лавочку. В описываемое нами время здесь обитала толстая, злобного обличия женщина, лепившая из глины свиней, предназначенных служить либо упором для входной двери, либо – у этих на боках изображались розы и маргаритки, а в спинах имелись дырки, – сосудами для сметаны, а то и вазами для цветов, это уж какая кому приспеет фантазия. Размеры свиней менялись, но общее их устройство оставалось всегда одинаковым. Печь для обжига стояла у задней стены пещеры, и когда мистер Уипплстоун заглянул вовнутрь, толстая женщина вперилась в него из темноты неподвижным взглядом. Над входом висела вывеска: “Кс. и К. Санскрит. Свиньи”.

“Истинно коммерческая прямота”, – подумал мистер Уипплстоун, усмехаясь собственной шутке. Интересно, к какой национальности может принадлежать человек, носящий фамилию Санскрит. К итальянской, наверное. И что это за “Кс.” такое? Ксавье? “Зарабатывать на жизнь, бесконечно воспроизводя глиняных свиней? – подивился он. – Да, но что напоминает мне эта странная фамилия?”

Сознавая, что укрытая тенью женщина по-прежнему глядит на него он свернул в сторону Каприкорн-Плэйс и направился к розоватого кирпича стене на дальнем конце этой улочки. Через проем в стене можно было, покинув Каприкорны, выйти на узкий, идущий вдоль пределов Базилики проход, от которого ответвляется проулок, выводящий пешехода к Дворцовым Садам во всей их красе. Здесь воздымает свой гордый фасад посольство Нгомбваны.

Мистер Уипплстоун полюбовался розовым флагом с изображением зеленого копья и солнца и мысленно обратился к ним с речью. “Да, – сказал он, – вот и ты, и желаю тебе оставаться здесь подольше”. Тут он вспомнил, что в скором, хоть и не определенном пока времени, но безусловно в ближайшем будущем, если конечно не случится ничего ужасного, посол и все присные его начнут, бесконечно переругиваясь, готовиться к государственному визиту их непредсказуемого Президента и выискивать за каждым деревом злоумышленников. Специальная служба примется изводить всех и вся дотошными жалобами, а МИД немного встряхнется, хотя бы отчасти утратив свою вечную невозмутимость. “Я-то со всем этим покончил, чему следует только радоваться (и пора бы мне свыкнуться с этой мыслью). Так я полагаю”, – прибавил он. И мистер Уипплстоун, ощутив легкий укол боли, повернул к дому.

Глава вторая

Люси Локетт

Уже больше месяца мистер Уипплстоун жил в своем новом доме. Жил уютно и мирно, однако дремотным назвать его существование было нельзя. Напротив, смена обстановки словно бы пробудила его. Он уже совершенно приладился к жизни в Каприкорнах. “В сущности, – писал он в своем дневнике, – Каприкорны похожи на деревушку, обосновавшуюся в самом центре Лондона. В магазинах раз за разом сталкиваешься все с теми же людьми. Теплыми вечерами местные жители гуляют по улицам. Можно заглянуть в “Лик Светила” и тебе поднесут, я рад это признать, весьма приличный, да что там, просто превосходный белый портвейн”.

Дневник мистер Уипплстоун вел уже несколько лет. До нынешней поры он ограничивался в нем сухим изложением фактов, временами приправленном иронией, которой он отчасти прославился в МИД’е. Однако теперь его записи – сказывалось влияние новой обстановки – стали более пространными, порой даже игривыми.

Стоял теплый вечер. Окно в кабинете было открыто, шторы раздернуты. Закатный свет, пронизавший платаны и воспламенивший купол Базилики, уже блекнул. В воздухе витали ароматы свежеполитых садиков, приятные звуки шагов вперемешку с негромкими голосами вплывали в окно. Приглушенный рев Баронсгейт казался далеким, всего лишь фоном, подчеркивавшим царившую здесь тишину.