Чарльз Додд - Основатель христианства

Автор судит с точки зрения раввинистической традиции, изнутри. И, пожалуй, слова его можно принять, ибо они честно объясняют, почему столь резко противостояла Иисусу партия, имевшая с Ним много точек соприкосновения. Если же этих причин все-таки недостаточно для объяснения той ненависти, которую удовлетворит одна только смерть врага, вспомним, что в ту пору засилье язычников вызывало особую злобу и дорогой для народа "еврейский образ жизни" отстаивали с особым пылом. Есть, впрочем, в этой вражде (судя по Евангелиям) что- то гораздо более глубокое, чем страх за судьбу национального наследия. Иисуса обвиняли в "кощунстве". Обвинение тяжкое. Люди считали, что Он оскорбляет то, чему они поклоняются, а это вызывало и злобу, и страх. Обвиняя другого в кощунстве, человек не столько судит, рассуждает, сколько отшатывается от того, что кажется ему осквернением святыни. Значит, что-то в словах и поступках Иисуса глубоко задевало людей определенного воспитания, склада, среды. Именно это гораздо сильнее, чем рассудочное неприятие, подтолкнуло фарисеев к неестественному (и очень недолгому) союзу со светскими властями, которые желали смерти Иисуса по совершенно другим причинам. Но об этом позже.

V

Народ Божий

Всякий, кто изучает греко-римский мир начала нашей эры, пытаясь проникнуть под покров политической, экономической и военной его истории и понять, что происходило в душах людей, видит: все ждали поворота к лучшему, даже золотого века, который сменит горести и беды, уже больше ста лет сотрясавшие общество. Ожидание это было сродни религиозной вере. Люди взывали к пророкам и оракулам, древним и новым, и нередко связывали свои упования со "спасителем" или "избавителем" - великим человеком, а то и со сверхчеловеком, который похож на Бога или просто Бог и есть. Миллионы римских подданных видели такого избавителя в самом императоре. Римский поэт назвал Августа praesens divus, что можно передать словами "божество, живущее рядом с нами" (в одно с нами время, при нас). Власть императора казалась чуть ли не сверхъестественной подвластным народам восточных провинций, уже два или три поколения которых жили в распадавшемся обществе. Он даровал им единство. Он обеспечил мир, защитил от вторжений, даровал определенную безопасность внутри страны и, уж во всяком случае, смог дать каждому "хлеба и зрелищ". Его действительно почитали, как самого Бога на земле; он был спасителем, "восстановителем мира" (restitutor orbis). Тем, кто ратовал за империю, не составляло труда выдавать ее за преддверие тысячелетнего царства. При Августе и в самом деле многим казалось, что золотой век уже на пороге. Правда, во времена Тиберия (при котором и произошли описанные в Евангелиях события) позолота несколько потускнела.

Евреев не слишком трогали эти притязания кесаря. и они, подобно многим другим, жили общей надеждой на лучшие времена. Конечно, у них были собственные представления о Боге, пришедшем к людям. Они верили, что в далеком прошлом Бог открылся Моисею и пророкам, освободил Израиль из египетского рабства, возродил его после вавилонского плена. И теперь, в годы бедствий, когда Израиль был опять угнетен, они страстно желали, чтобы Он еще раз явил себя. Одни верили в это больше, другие — меньше.

Как мирские чаяния золотого века породили свою пророческую литературу, так и иудаизм той поры создал удивительные книги, называемые "апокалипсисами". Авторы их притязали на раскрытие будущего — очень близкого будущего — в довольно причудливых видениях, непременно сулящих славную судьбу избранному народу. Народ, естественно, окрашивал эти видения в тона, напоминающие мечты язычников о золотом веке. Место божественного императора, непобедимого в брани и милостивого в мире, занял идеальный образ "Сына Давидова" мудрого и могущественного даря из древнего царского рода. Он становился кесарем Иудейской империи, не менее великой, чем Римская. Справедливости ради надо сказать, что в книгах о нем, близких по времени к годам жизни Иисуса, говорилось гораздо больше о правде и добродетели, чем о "хлебе и зрелищах". Этого идеального,. царя часто называли Мессией. Слово это — скорее намек, нежели термин. Само по себе оно значило просто "помазанный" — человек, посвященный на служение делу сугубой важности; однако дело всегда подразумевалось связанное с особым положением Израиля, Народа Божьего. В ретроспективе, заглядывая в глубь веков, Давид, идеализированный основатель Израильского царства, виделся, прежде всего "помазанником Господа" (Мессией). Грядущий же избавитель должен был стать как бы вторым Давидом. Очевидно, это была самая распространенная форма "мессианской" идеи. В условиях римского владычества она означала мятеж, и очень многие готовы были применить ее именно так.