Неизвестно - Якушев Место, где пляшут и поют

Старушка молча и свирепо размахнулась и ребром портрета звезданула замечтавшегося Сундукова в лоб. Он ахнул, согнулся и закрыл лицо руками. Под пальцами у него зашевелилась кровь. Майский день померк в глазах. Старушка что-то забормотала, вскрикивая и задыхаясь. Она бормотала, а к ней спешили соратники, угрожающе гудя и

сжимая в руках портреты. Струсивший Флягин подскочил к другу и потянул его в сторону. Ветераны удовлетворились первой кровью и быстро отстали. В маленьком скверике смущенный Флягин заботливо усадил Сундукова на свободную лавочку.

— Ну, Леха, ну! — приговаривал он, пытаясь всучить другу носовой платок. — Ну, что? Ты в порядке? Сундуков оторвал ладони от лица и ужаснулся. — Идиот! — простонал он. — Она, кажется, выбила мне глаз! Флягин с содроганием всмотрелся в обезображенное лицо товарища.

— Ну, глаз, глаз! — беспомощно сказал он. — Ну, что такое, в сущности, глаз?! —Идиот! —прошипел Сундуков, зажимая глаз платком. —Глаз, если хочешь знать, зеркало души!

—В твоем возрасте язык —зеркало души, —парировал Флягин, с отвращением чувствуя, что не в силах справиться с потоком панического балаганного юмора. —Ну-ка, высунь язык!

— Это ты высунь… — простонал Сундуков. — И оторви его на хрен! Трепло! Он убрал платок и несколько раз испуганно моргнул. Лицо его вдруг просветлело. — Подожди-подожди! — сказал он крепнущим голосом. — Кажется, вижу! Флягин живо наклонился и обследовал каждый сантиметр раненого лица с усердием

человека, от которого ровно ничего не зависит. — Она рассекла тебе бровь! — с облегчением сообщил он наконец. — Прижми пока платком

—чтобы кровь застыла в жилах! Вот старуха, а? Это не старуха, а тролль какой-то! Ты видел ее лицо? — Ты на свое посмотри, — мрачно сказал Сундуков. — Сам-то на кого похож? — На Феликса Круля, авантюриста! — самодовольно ответил Флягин. — На кого же еще? Сундуков тоскливо посмотрел на него свободным глазом и сказал с чувством: — Почему она не врезала тебе?! Мир вокруг опять приобрел краски, боль утихала, но теперь Сундукова терзала жгучая

обида. — Но почему? Почему не тебе?!

— Пойдем к Витамину, — уклонился от ответа Флягин. — Тебе надо вымыть рожу.

Витамин и в самом деле по-прежнему жил в старом доме на тихой улочке, которая, хотя и располагалась всего в двух шагах от главного проспекта, но казалась такой же далекой, как некоторое царство, некоторое государство из детских сказок. Сундуков, конечно, был мечтателен, но детство старался не вспоминать и в эту часть города не возвращаться. А там ничего, оказывается, и не изменилось. Запросто можно было представить, что двадцатый век так и не завернул на эту улочку. Двухэтажные красные домики, ладно сложенные еще в сонные царские времена, казалось, проспали все войны и революции и не собирались пробуждаться вовсе. Шаги редких прохожих звучали здесь сочно и отчетливо, как в пустой квартире. Гладь каждого вымытого стекла, каждый срез кирпича, каждый шов железной крыши, припудренной веселой солнечной ржавчиной, —все выделялось четко и ясно, запечатлевалось в памяти надолго, словно аккуратная гравюра золотом и пурпуром на розовой бумаге. И графитной черноты булыжник вдруг проступал сквозь раздавшийся асфальт, и равнодушный тяжеловоз с пушистым хвостом цокал по нему кованым копытом, направляясь к чугунной тумбе коновязи, похожей на солдата в каске…

— Слушай, Эдька, — пробормотал Сундуков, поддаваясь очарованию заповедной улочки. — Неужели мы когда-то были детьми?

— Меня другое волнует, — ответил, подумав, Флягин. — Неужели когда-то я все-таки стал взрослым?

Комната Витамина, или, официально говоря, Виталия Оплеухина, являла собой плачевное смешение временных пластов. Пузатый бабушкин комод, реликтовая этажерка из китайского бамбука соседствовали с мягкой мебелью из новой Варшавы. Ламповая радиола с огромной, как у рояля, откидной крышкой подмигивала ностальгическим зеленым глазом телевизору “Сони”, похожему на гладкий серый булыжник. Бронзовая трофейная пастушка стыдливо жмурилась на стопке эротических журналов. Разрозненные предметы туалета возникали в самых неожиданных местах. И все это великолепие множилось в потускневшей амальгаме настенного зеркала, за раму которого веером были заткнуты поздравительные открытки со скромными полевыми цветами и гордыми красными звездами. На полу стоял телефон из массивного черного эбонита. Телефон надрывался архаичным трамвайным звоном. Грузный и плешивый Витамин, чертыхаясь, опустился на колени и схватил черную трубку.