Неизвестно - Марчук Год демонов

— А как же перестройка? Лидер призывает всех в корне изменить отно­шение к жизни, к себе.

— Мужик он башковитый, может, не совсем дальновидный, но ловкий. Лучше партийцам самим вовремя очиститься, нежели ждать, когда придут голодные и злые дворники и выметут метлою из кабинетов. Теперь вам труд­нее... нельзя жить дальше, создавая видимость работы. Два пути: или партия в конце концов откажется от руководящей роли в обществе, или самораспу­стится, или видоизменится... не знаю... так чувствую. Я не против перестрой­ки, но у меня всегда есть на все собственное мнение.

— Хорошо. Назови мне надежную силу, кроме партии? Крестьянство? Профсоюзы? Армия? КГБ? Как масса — это сила, но они подручные пар­тии. Идеологически не самостоятельны. Вот и недавно мы направили около тридцати процентов наших кадров в органы милиции, КГБ. Что и говорить; не все оказались готовы: дрогнули, растерялись, повисли в безвременье. Я же, наоборот, чувствую себя уверенно. Мне перестройка по нраву. Я чув­ствую прилив сил. Чего тебе лично не хватает? Государственной премии? Пусть выдвигают ваш коллективный труд «История экономических учений в Белоруссии», и мне спокойно. Дадим премию. Возглавь работу коллектива над новой темой «Экономика и рынок при перестройке». Опережай события. Выдвинем и на Ленинскую премию.

— Измельчали настоящие ученые. Старец, толковый ученый, с которым мы создавали последний научный труд, помер. Надо развивать научную базу.... вкладывать деньгу. А где ее брать? За последние пять лет ни одной докторской.

— Выходит, белорусская земля не рождает ломоносовых-экономистов?

— Экономисты есть, ломоносовых нет.

— Будут и доктора, и кандидаты. Ты, главное, бди в другом. Сейчас отда­ем под суд проректора медицинского института. В Баку, как слышал, вообще институт распустили, разогнали к черту. Держи дисциплину. В твоем заведении соблазн колоссальный и поле деятельности для взяткодателей неограни­ченное.

— Кто руку набил брать до перестройки, будет брать и во времена оной. Гласность, правда, прибавит жадности.

— Она всегда была, как тебе известно. Но не все знали то, что знали мы. А теперь все полезло на страницы газет. Остановить процесс невозможно, дай бог силы хоть контролировать.

— Боюсь, что поздно опомнились.

— Будем надеяться на здоровые силы общества.

Злобина тревожила, надо сказать, набирающая силу и агрессивность пресса. Гласность чудилась ему огромным дирижаблем, который завис над городом. Чем он начинен? А если взорвется? Что в нем: лепестки роз или навоз?

— Модернизируй институт. Будь в авангарде перестройки. Давай закупим у немцев компьютерный класс, методологию обучения менеджерству. Чем смогу, тем помогу, — искренне советовал Иван Митрофанович. — Чем удру­чен? Пойдем выпьем. С нас взятки гладки. Когда Андропов ковырнул дачу Георгадзе, кто мог — даже с больной фантазией — предположить, что там обнаружат 100 золотых слитков, бриллианты, царские сервизы, 42 миллиона в рублях. А мы пришли к достатку собственным трудом, помня, как родители наши получали по 70 копеек на трудодень, бесхлебицу, голодные студенче­ские годы.

Роднили их не только трудные годы юности. Перепадало — и немало — за услуги Константину Петровичу от благодарного друга и нужных ему людей. В свою очередь Горностай очень выручил Злобина в одном давнишнем нашу­мевшем деле. В столичном универмаге долго «налево» торговали коврами. В деле была замешана любовница Константина Петровича. Чертова бестия была красива, но ужасно болтлива и слаба духом. Исключительно благодаря связям Ивана Митрофановича ее буквально вытащили со скамьи подсуди­мых. Злобин отблагодарил своей преданностью, а семью завалил импортом. Косвенно Злобин не был замешан в сбыте неучтенных на фабрике ковров, но получал через любовницу свою долю барышей за покровительство и умелую расстановку на ключевых позициях надежных кадров. Тогда он в Совмине курировал всю торговлю республики.

Может быть, теперь, так высоко взлетев и поймав удачу за хвост, Иван Митрофанович и сожалел о «тайных сделках и сговорах», да переиначить, незаметно отдалить от себя Злобина было поздно и невозможно. У одного рычаги власти, у другого рычаги связей: они дополняли друг друга.

— Да, кстати, твой воинствующий ветеран не успокаивается. Вторую жалобу настрочил в ЦК, уже на мое имя.

— Вот об этом я и хотел у тебя спросить. Видно, до смерти не угомонится.

— Ты допустил ошибку. Перегнул палку. Не надо было его исключать из партии. Инкриминировать ему организацию групповой жалобы в Централь­ный Комитет рискованно и малодоказуемо. Он, судя по всему, чувствует свою правоту. Добивается у меня приема.