Петров Александр - Миссионер

— Монашество?

— Но мир тебя не будет отпускать... Тогда ты его возненавидишь: его ложь и злобу, гнилые соблазны и тленную смертельную красоту. Но в мире живут люди. И их всех — именно всех и каждого! — любит Господь. И ты станешь учиться их любить. Вот это самое трудное! Ты их любишь, отдаешь им последнюю рубашку, по ночам в рыданиях вопиешь к Богу о их прощении и спасении. А они тебя грабят, избивают, а могут и убить! И чем больше они тебя истязают, тем сильней ты будешь их любить и громче вопить к Богу о их спасении.

— Н-да... Ну и перспективка...

— Святого спросил послушник, почему у него бывают периоды охлаждения к Богу. Святой сказал, что это все оттого, что он не знает настоящего ужаса мучений в аду и блаженства на Небесах. А если бы узнал, то согласился бы в келье с червями всю жизнь прожить в молитвах к Богу, чтобы только быть спасенным.

«Бесполезно...» — печально вздохнул Андрей, когда положил трубку. И встал на молитву о здравии и просвещении ума раба Божиего.

Владимир Иванович

Со встречи ехали по Каширскому шоссе, затем свернули на кольцевую и только тогда услышали спокойную команду шефа: «На стройку». Бригаду эскорта он отпустил на базу, и дальше они ехали в джипе втроем, все время молча.

По узкой асфальтовой дороге въехали в просторный сос­новый лес. Среди мачтового частокола там и тут выглядывали старые бревенчатые дачки и дома шикарного новостроя.

У тягача с панелями Андрей оформлял документы. Строители, как всегда без пауз и традиционных перекуров, деловито занимались монтажом. Оранжевый двадцатитонный кран «Като» опускал в кассету очередную матово-белую панель. Только Пал Трепалыч отреагировал на приезд хозяина и, сверкая загорелой лысиной, уже бежал к джипу.

Владимир Иванович попросил сонарника позвать Андрея. Тот закончил с документами, передал их водителю и подошел к заказчику.

— Судя по всему, сегодня у вас, Владимир Иванович, был удачный день, — снова скорей констатировал, чем спросил Андрей.

— Ты знаешь, я до сих пор ничего не могу понять. Они прислали каких-то мальчишек, и те передали, что их шеф в реанимации, вручили чемодан с отступными, извинились и уехали. Нет, ну ты понял? — пропел экс-уголовник, теперь президент международного концерна.

— Вы все сделали? — глядя на кроны мачтовых сосен поверх седого бобрика, спросил Андрей.

— Конечно, братишка, какой разговор?

— Все? — еле слышно спросил еще раз Андрей, глядя на пухлую в оспинах переносицу.

— Все, Андрюш, правда! На исповеди мне даже поклоны земные прописали — до сих пор от них спина болит... Вломили мне в церкви по первое число, но ехал на встречу как никогда спокойно. Даже удивился: нервы-то уж не свежие...

— Тогда все так и должно было случиться.

— Нет... Это что, оттуда!? — он ткнул толстым пальцем в синее небо.

— А теперь, Владимир Иванович, надо отблагодарить.

— Да говори, что тебе надо, Андрюх, сделаю все, что хочешь.

— Там же закажите благодарственные молебны. Обязательно.

— Это сделаю. Хорошо! А тебе? Тебе что я могу сделать?

— Я же сказал. Лично мне ничего, — со вздохом сказал Андрей и, кивнув на прощанье, пошел к «гвардейцам».

— Он че, ненормальный? — спросил охранник, устраивая свое мясистое двухметровое тело на кожаное сиденье.

— Не-а, нам его не понять, Петруша. Он не здешний... Домой.

Андрей подошел к работающим, подозвал Бугра.

— Сработало? — поинтересовался тот, отирая кепкой загорелое лицо в шрамах и глубоких морщинах.

— Который уже раз, а все никак не привыкну, — признался Андрей.

— А разве к этому можно привыкнуть? Это же все-таки чудо...

— Сейчас я в храм. Завтра, если буду нужен — звони. Спаси тебя Господь, Бугор.

— Во славу Божию... Слушай, я отпущу Гену с тобой? Пусть дочь навестит.

Геннадий Иванович, герой афганской войны, доброволец-ликвидатор Чернобыля, по пути на платформу затащил Андрея в пивнушку. Взял там порцию коньяку, коробку конфет для дочери и кофе Андрею. Они присели за столик.

— Я тебе сейчас историю одну расскажу, — неспешно начал Гена, отпив жидкость из пластмассового стаканчика. — Росли два мальчика в одном дворе. Папы у них работали на дипломатическом поприще, крепко связанном с разведкой. О родителях они никогда не говорили. Это было не принято.

Один мальчик отличался от всех остальных смуглой кожей и еще кое-чем, о чем все узнали несколько позже. Тогда в моде в их среде был некий священный кодекс чести. Не принято как-то было ни предавать, ни выдавать. Если кому нужна помощь — хоть ночью приди, отказу не будет. За друга на нож шли, без рассуждений и колебаний.