Тырданов Иван - Битва пророков

– Не забудь помахать ручкой своему чемодану!

– Я рассчитываю вернуться за ним, сэр!

– А в чемодане вернуться не рассчитываешь?

– Как будет угодно Богу, сэр!

– Ты так сильно веришь в Бога?

– Да, сэр, верю. Как умею…

– А как ты думаешь: я верю?

– Не знаю, сэр, вы никогда мне не орали о Боге.

– Беловски, так я сейчас ору: помолись своему Богу, мне кажется, что Его сервис сейчас нам пригодится!

– Я молюсь русскому Богу, сэр, вас это не смущает?

– Да молись хоть черту, только потребуй от него гарантийный талон!

– Сэр, черт не дает гарантий.

– Ладно, Беловски, я взлетаю!

– С Богом, сэр!

Самолет Майкла Беловски подняли, выкатили на катапультный трек. Разноцветные палубные службы показали взлетный вес самолета, объявили готовность и скомандовали выдавить полную мощность. Оглушительно взревели двигатели, офицер катапульты «shooter» (стреляющий) жестами доложил «о’кей» и отдал честь. Беловски ему ответил и дал сигнал «готов». Матрос сделал отмашку флажками, «shooter» резко присел, согнув колено, и выбросил руку в направлении полета, двумя пальцами изображая пистолет. Засвистела паровая катапульта, содрогаясь от напряжения, и машина, дико заорав, сорвалась за борт, в сторону рассвета.

Любопытство сильнее смерти

– Бизон, Бизон, я борт-34, жду цель и инструкции…

– Беловски, как полет?

– Все в норме, сэр. Куда слетаем?

– Беловски, я сам толком ничего не знаю. В океане что-то случилось, идет гигантская волна. Нам приказано лететь навстречу, снять ее параметры и проследить за ней вплоть до контакта волны с нашими кораблями.

– Сэр, а где остальные?

– Не знаю, у них свои инструкции. После ночных полетов многие не заправлены, в баках оставалось мало топлива. Наверное, они покружат над «Клинтоном». Им больше некуда лететь. Все, Беловски, продолжай молиться, меня вызывает Кэп. До связи!

– Есть молиться, сэр!

Майкл осмотрелся по сторонам, мощное красное солнце вставало справа на востоке. Он трижды на него перекрестился, потом перекрестил пространство впереди самолета. Страха не было. Хотя было ощущение надвигающейся опасности. Но эта опасность не казалась реальной. Он много раз бывал в опасных ситуациях, был на волоске от смерти, но какая-то уверенность в себе, доходящая порой до наглости, всегда подсказывала ему, что и на этот раз все обойдется, что и это еще не конец, что он еще узнает, увидит, чем все закончится. В самые страшные минуты, когда все окружающие забивались от ужаса в углы, втирались в асфальт, в пыль, когда тело у нормального человека отказывалось слушаться, а сознание сжималось в жалкую трепещущую мышь, ожидающую удара молнии, – именно в такие минуты у него просыпалось желание узнать развязку сюжета, как в захватывающем фильме или книге. И это неуместное в таких ситуациях любопытство, пробуждало в нем чисто зрительское отношение к реальности. И оно было сильнее страха.

Но сейчас к любопытству неприятно цеплялось какое-то новое ощущение. Майкл умел прислушиваться к своим чувствам и часто это делал. Более того, в своей жизни он руководствовался именно интуицией, какими-то обрывочными, неосознанными импульсами, исходящими неизвестно откуда, а не разумом. За это он прослыл чудаком и немного чокнутым, или просто «рашн крейзи».

Вот и сейчас он старался понять: что же это за новое ощущение смутной, тоскливой тревоги появилось у него? Неужели это и есть ощущение скорой смерти? Ведь он так часто слышал рассказы о военных летчиках, которые не возвращались из полета. Практически все они предчувствовали свою гибель. Неужели это ОНО и есть?

Смерти он не боялся. Он боялся продолжения жизненного действа без него. Еще в детстве, когда он впервые узнал о том, что люди могут умереть, вернее, не узнал, а осознал, он с ужасом подумал: «Как же так, ВСЕ в мире продолжится, но без меня! Я не увижу, каким вырастет щенок, подаренный ему отцом на день рождения, чем закончится сказка, которую перед сном читала ему мама, каким, и кем, в конце концов, станет он сам, Мишка Беловский!» И это было страшно! Это был детский ужас! В душе закипала буря негодования и обиды на всех, кто может остаться жить без него. Это было похоже на предательство. Он смотрел на близких и любимых ему людей и представлял их, живущих, смеющихся, счастливых, и все это без него, и это выглядело возмутительно подло с их стороны! Подло со стороны всей жизни по отношению к нему. В таких случаях Мишке сильно хотелось плакать. Но он понимал, что плакать не нужно, потому что его никто не поймет, потому что его никто не предавал, что он это сам выдумал, что он еще не умер и совсем не собирается пока умирать. Но обида все равно почему-то была. Даже гипотетическая возможность того, что он есть и вдруг его не станет, что он просто исчезнет, была обидной, непонятной, противоестественной и несправедливой.