Николаева Олеся - Мене, текел, фарес

Далее — Филипп — в полупрофиль:

— Я — монах. Я выполняю указ Патриарха. Он поручил мне возродить здесь монастырь, и я это сделаю, как бы вы мне ни мешали со своей общественностью...

По всей видимости, снимал это Урфин Джюс. То и дело слышится его закадровый голос:

— Вы хотите уже оскорбить все общество!

Хорошо виден главный редактор Грушин, он произносит патетически:

— Вы мне напоминаете героя «Бесов» Петра Верховенского!

Возле него — в рядок — Сундуковы:

— Мы вам обещаем так испортить репутацию, что само священноначалие предпочтет избавиться от вас, отправить куда-нибудь с глаз долой — на Камчатку или в Воркуту — просвещать население.

Гриша стоит, набычившись, выпячивая лоб и сжимая кулаки:

— Вы уже так себя позиционировали, что я с удовольствием бы набил вам морду! — заикается он.

Но там никого не видно, кто сопровождает отца Филиппа. То есть он абсолютно один. Один как перст. Он и они...

Они окружили его, порой говорили одновременно.

Зоя Олеговна:

— Да ты хоть веруешь-то в Бога, а?

Грушин:

— Батюшка, вы веруете?

Гриша:

— Да он — Иуда, он Христа за один сребреник продаст!

Опять Грушин:

— Нет, вы мне даже не Верховенского — вы мне Смердякова напомнили, господин лже-наместник!

Опять Зоя Олеговна:

— Небось самому стыдно, ишь, голову опустил. Скажи — стыдно тебе, стыдно?

Урфин Джюс:

— Мы обо всем будем докладывать священноначалию. У нас — гласность. Вы за все ответите — и за казаков, и за безобразия в храме, и за бесчинства ваших прихожан.

Снова Зоя Олеговна:

— Ох, боюсь, его там в Патриархии и накручивают. Он придет в храм, отойдет душой, а его опять туда вызывают и внушают что-то, внушают. И у него — раздвоение. Совесть говорит одно, а канцелярия — другое. Может наступить непредсказуемый аффект.

Журналист Сундуков:

— Нам говорили, что уже один епископ за нас. Мы нашли случай передать ему информацию. Мы ждем от него публичной поддержки!

И вновь Зоя Олеговна:

— Боюсь я за твое здоровье, Филипп! Доверься мне как специалисту, как доктору! Тебе вредна эта суггестия, так можно и до невроза навязчивых состояний докатиться, а гам и целый букет: бред преследования, шизофрения, острый психоз!

Журналистка:

— Кончены ваши чекистские времена, лагеря и расстрелы, расстрелы и лагеря!

Лаврищев:

— Человек сам вынашивает в себе свое наказание! Хочу напомнить вам, что Христа тоже гнали!

И вновь, и вновь Зоя Олеговна:

— Ой, боюсь, придется с тобой помучиться. Очень уж ты себя запустил. Смотрю — нервы у тебя совсем сдают, психика лабильная, расшатанная... Зрачки расширены... Горе ты мое луковое! Ответить даже не можешь, все молчишь.

Пауза.

И вдруг — она же, но уже как бы на мою тематику:

— Ну скажи хоть — это они тебя подучили, эти убийцы отца Александра Меня, ведь они? Неужели ты один из них, из этих убийц?

— Да он бы точно его убил, не поморщившись, — грозно и почему-то басом произнесла Сундукова.

— Так это он и убил! — выдвинул обвинение Гриша.

Это прибавило общего возбуждения. Слышно было даже, как спорят за кадром: Филипп это убил или все-таки не он. Вроде даже кто-то сомневался в нем, ставил ему это свое сомнение в минус: «Да у него кишка тонка!»

Наконец Филипп оборвал прения:

— Так когда вы освободите монастырь? Все сроки уже истекли. Даю вам месяц. Через месяц мы огородим обитель высокой стеной, вынесем ваши вещи и запрем ворота.

Раздвинул их рукой и вышел.

— Беснование! — кинула ему вслед Зоя Олеговна. На этом кончился фильм.

Конечно, мне было жаль отца Филиппа. Но я была так рада, что сама ускользнула от камеры. И хотя мне было стыдно, что я не пошла с Филиппом на эти переговоры, теперь я с облегчением думала, что избежала этих сетей. При этом я тяжело вздыхала, что, возможно, еще больше запуталась в них, хотя тут я абсолютно ни при чем. Но самое главное — я чувствовала себя виноватой. Мне хотелось тут же поехать объясниться с отцом Ермом. Может быть, даже припереть в скит телевизор с видиком и показать ему эту кассету. И все же я думала с отвращением, что мне придется что-то еще объяснять, оправдываться... Я решила побежать к отцу Филиппу и принести ему какое-то утешение — фрукты, бутылку вина. И тут же с ужасом представила себе, как буду входить в Рождественский церковный дом, рискуя встретить там лаврищевцев. Зоя Олеговна, врач-психиатр и эксперт высшей категории, была права, когда твердила мне о раздвоении. Наверное, это произошло тогда, когда я хотела скрыться с глаз долой и остаться сама по себе, но тем самым лишила себя выбора: в этом случае все было решено за меня, и мне была отведена определенная роль.