Петров Александр - Дети света

— Может! И я готова доказать.

— Не надо. Ты уже себя опровергла. Ничего никому доказывать не надо. Господь тебя свел с Борисом. Дал вам Антона. Детей своих нарожаешь. Это твой крест. Вот и неси его. А эти твои капризы… пройдут.

— Ничего себе крест! Да ты знаешь, как Борис заговляется на пост? Послушай, послушай! После полудня ходит кругами вокруг холодильника и сам с собой говорит: «Что, попрошайка, мясного хочешь?» Потом через пять минут: «Отстань, урод, ты меня достал!» Потом доходит до белого каления и вопит: «Ладно, сам напросился!» Открывает холодильник и вытаскивает оттуда все мясные продукты. Садится за стол и под вино с горчицей и майонезом давай все это в рот запихивать. А сам ворчит: «Просил, так лопай, тварь ненасытная! Давай, давай, вот тебе мясо, колбаса, сало, вино. Давай, обжора, наслаждайся!» У Борьки уже из ушей колбасный фарш лезет, глаза из орбит вылезают. Давится, но в рот заталкивает, запихивает, трамбует... Потом срывается с места — и в туалет, унитаз пугать. Возвращается весь бордовый, глаза красные, и спрашивает себя: «Ну, что, обжора, повторить не желаешь? А?» Такие вот сцены у нас.

— Нормальная борьба со страстями, — спокойно кивнул Петр. — Надо будет этот прием взять на вооружение. Кажется, он весьма эффективный.

— Шутишь?

— Да нет. Какие шутки. Это борьба. Брань! А в ней главное ― победа. Как сказал Апостол: «Вы еще не боролись с грехом до крови, как отцы ваши!» Ты, Мариночка, сейчас только воцерковилась и вступила в счастливое время неофитства, когда благодать льется на тебя, как из рога изобилия. Но это незаслуженная благодать, она для укрепления твоей веры. А когда Господь увидит, что ты достаточно окрепла, тогда благодать у тебя отнимется. И наступит время испытаний. И ты будешь плакать по ушедшему времени. И станешь просить Бога вернуть прежний свет в душе. Вот тогда и вспомнишь, как Борис воевал с диктатом плоти. Он-то из неофитских пеленок давно вырос. Так что не бузи.

В прихожей послышались сначала восторженный крик кота, потом громкий шепот. В дверь постучали, и бочком вошла Ольга Васильевна.

— Ну вот, Мариночка, нас и застукали, — сокрушенно произнес Петр. — Теперь будем слушать скандал и терпеть изощренные издевательства.

— Ой, как страшно, — улыбнулась девушка. Встала и протянула руку: — Марина. Ольга Васильевна, я вас еще три недели назад полюбила.

— Пойдем, Мариночка, поболтаем по-бабьи.

— Вы там того, не очень по-бабьи!

— Не волнуйся, мой господин. Я сегодня поужинала, так что пока не опасна. — Потом Марине: — Я тебе инструкцию дам по грамотной эксплуатации Бориса в мирных целях.

Женщины закрылись на кухне и просидели там до полуночи. Вика несколько раз заглядывала к ним, якобы в холодильник «за колбаской». Потом свистящим шепотом докладывала отцу:

— Пап, у них пока мирно. Они похожи на подружек. Щебечут! Так что, кажется, с парижским платьем все бонжур.

— Да не бонжур, тряпичница, а тхебьен …кажется.

— Все равно, не подерутся. Мама ж воспитательница, она не таких приручала. Ой, девчонки у меня все попадают!

— Какие девчонки? — вытягивал он ухо в сторону кухни. — С чего им падать?

— В наших девчоночьих кругах у кутюрьев не одеваются.

— У кутюров. Тьфу! От кутюх …кажется. Отстань, позор отеческий.

— Это почему позор? — вытянула губы дочь. — Ты что, молодым не был? Сразу старым родился?

— Да был я молодым, был. И сейчас еще ого-го… Вишь, какие на дом приходят…

— Па, хватит от страха трястись. Ты лучше расскажи, в кого ты влюблялся.

— Ой, у меня это было перманентно, с четырех лет и… до встречи с твоей мамой.

— А что тебе лучше всего запомнилось?

— Пожалуй, вот что, — сел он в кресло и поднял глаза к потолку. — Нам тогда было по семнадцати. Она училась на факультете иностранных языков. Она сидела напротив и сквозь пламя костра неотрывно смотрела на меня. Знаками я пригласил ее вместе прогуляться. Мы отошли от толпы ребят и по берегу реки дошли до белого валуна. Там остановились, и она села на камень, я — рядом, на камень напротив. Она была одета в белые плащ и юбку. Над широкой рекой высоко в небе вспыхнула радуга. Я посмотрел на часы — три ночи. В то время за Полярным кругом стояли белые ночи. Она стала читать стихи Рильке на немецком языке. Закончив читать, она спрашивала: «Перевести?» Каждый раз я отвечал «нет», потому что не хотел нарушать мелодии. Она улыбалась, обнажив ровные белые зубки. Там, за ними, розовый язык подхватывал звуки из гортани, подбрасывал, дробил и они превращались в хрустальный ручеек с весело скачущими по дну звонкими разноцветными камешками. «Еще?» — спрашивала она. «Да, пожалуйста, еще и еще!» — шептал я завороженно.