Катарина Валентэ - сказка

Останавливая протягиваемую руку девочки, которой хотелось рассмотреть предмет поближе, на пятках лаптей открылись два старых желтых глаза и знакомый голос зазвучал вновь:

-С какой стати ты считаешь, что я стану твоим? Я уж точно, и по опыту тех, чьи ноги я уже поломал или раззудил, я догадываюсь, что недалек от истины!

-О, я… прошу прощения! Я даже не думала, что вы живой!

-Совсем неудивительно. Все двуногие мыслят одинаково, - только о себе.

Последние звуки слов потонули в сумбуре грохота, скрежета и клацанья, с которым свалка утиля пришла в движение. Предметы оживали и подбирались ближе к Сентябрь, окружая ее. Складываясь и раскладываясь, движущаяся ширма напоминала одновременно гусеницу и аккордеон. Чайники направляли носики в землю и, резко выпуская пар, подскакивали и выпрыгивали вперед. У глиняных горшков отрастали мускулистые толстые ноги. Большой оранжевый абажур парил, покачиваясь на ветру и размахивая зеленой кисточкой, приделанной к низу.

-Мистер Лапоть…

-Меня зовут Ганибал, к твоему сведению.

-Ганибал, да…Прочитав довольно много книжек, повстречавшись с черешидами, узнав Пуку и Вивертеку, я всё равно бессильна даже предположить, что Вы такое!

-КТО! – негодующе воскликнул лапоть, подпрыгнув на месте и примяв траву, словно от топота. – Что за неуважительное отношение к вещи! Я живой к твоему сведениюЕсли со мной говорить, то как с КЕМ-ТО! По крайней мере, как КОМУ-ТО. Потому что мы – Цукумогами.

Сентябрь сразу вспомнился Мистер Атлас и его характерный полу-всхлип, полу-кашель, - смысл которого так остался для нее не ясен, но сочетание звуков вызывало улыбку. Услышав последнее слово, Сентябрь невольно улыбнулась, (чем вызвала недовольство у пары шпор, которые заклацали и заметались на маленьком пятачке на длинных, похожих на паучьи, ногах).

-Мы все здесь – столетки, - скрежетали они, считая, что это объяснение снимет все вопросы.

Большой оранжевый абажур, от вида которого Сентябрь приходила в восторг (потому что он напоминал тыкву), завис невысоко над рядами хлама и мерцал, требуя внимания. Медленно и элегантно на бумажной поверхности проступили золотистые буквы:

В своем доме ты эксплуатируешь вещи

И совсем о них не думаешь. Нам горько это знать.

-О, мне так жаль! – воскликнула девочка, поднеся обе ладони к губам. – Я даже не знала! Вот я вижу кушетку, потому что в углу она выглядит как кушетка, и я же не обязана предполагать, что это на самом деле не то, что я думаю.

В этом и проблема.

Когда предмет интерьера достигает столетнего юбилея,

он пробуждается. Становится живым. Обрастает именем, печалями, амбициями и любовными неудачами. И это не всегда удачное вложение средств. Иногда тяготы и радости от жизни в предыдущем доме нами не забываются. А иногда наоборот. Цукумогами – столетки. Пробудившиеся.

-Получается, весь мой дом спит, - прикусив губу в задумчивости, пробормотала девочка, - дожидаясь пробуждения, так? Странно как-то. И грустно. Сколько вещей я перетеряла уже или поломала, а ведь им было далеко еще до ста. Но … почему вы не обрели новые дома? Или собственную деревеньку?

Сто лет под крышей и в четырех стенах это долго.

Нас страшат замкнутые пространства.

Мы предпочли море ветер и солнце,

хотя многим из нас это еще губительней.

Металлические тела ржавеют, а бумажные сердца разрываются.

-Тебе сколько лет? – резко выпалил Ганибал, опять подпрыгнув и топнув.

-Одиннадцать, сэр.

-Ну это вообще никуда не годится! – закричал он, когда поднявшийся гомон, топот, перезвон мечей и пересвист чайников немного поутих. – Доверять можно лишь тем, кому за сто! – Цукумогами одобрительно завопили в ответ. – Боюсь, тебе придется покинуть остров. Тут не место для тебя. С тем, кому не исполнилось ста лет, трудно ужиться. Кто не прошел через руки повзрослевших внуков, кто ни разу не оставался собирать пыль зимой, когда семья уезжает справлять праздники на море, - тот не достаточно сдержан. Тот непредсказуем! Может запросто шляться где-то или вообще-чем-то-быть-занят!

-Одиннадцать! – воскликнули шпоры, - да это даже не пятьдесят!

-Это далеко не пятьдесят, - встряла в обсуждение ширма. – Это даже не двадцать. Она еще может стать революционеркой! Молодые только этого и хотят.