Неизвестно - Мальцев Ю. Промежуточная литература

И когда, наконец, Шукшин решает написать «сме­лую» социальную сатиру с аллегориями и намеками («До третьих петухов»), получается нечто на уровне студенческого капустника. Нет, уж пусть лучше они остаются, эти промежуточные, в избяных светелках да на пахучих заливных лугах и не лезут в следова­тельские кабинеты и на выборные собрания.

Вот теперь почувствовали деревенщики, что невоз­можно им писать о русском крестьянстве и умолчать о роковом, переломном — о коллективизации. И Мо­жаев пишет роман «Мужики и бабы», а Белов — «Ка­нуны, хронику конца 20-х годов». Оба (особенно Бе­лов) дают довольно интересные детали жизни русской доколхозной деревни. Но этим описательством, не затрагивающим сути вещей, опять-таки все и исчерпы­вается. Не смогли они — не сумели или не посмели — раскрыть смысл великой катастрофы. В коротеньком и архизапрещенном рассказе Бабеля (леденящем душу, как знаменитые, пока еще непревзойденные страницы гроссмановского «Все течет...») больше раскрывается ее страшная суть, нежели в этих длинных романах. Оба они: и Белов, и Можаев — недвусмысленно осуж­дают коллективизацию, но даже ортодоксальная Сейфулина, которая была отнюдь не против коллективи­зации, гораздо сильнее ярче в свое время по свежей памяти запечатлела черты трагедии. А с пятидесятилетней-то высоты обзор куда как шире, и можно было бы ожидать чего-то более значительного. Залыгин, не претендовавший в своей повести («На Иртыше») на широту охвата и глубину анализа, сумел все же ска­зать гораздо больше.

В этих своих исторических романах, казалось бы, и написанных для того, чтобы раскрыть нам смысл русской истории, Белов и Можаев, как и в повестях, более погружены в гумус, нежели в социум. Двадца­тые годы ими идеализируются, а коллективизация изображается как нелепая выдумка мерзавца Сталина, которую подхватили бессовестные карьеристы и «пе­регибщики». Белов даже исключает из партии (за не­уплату членских взносов) своего героя, Игнатия Сопронова, прежде чем поручить ему грязное дело на­сильственной коллективизации. И это, чтобы услуж­ливо объявить: «Откуда им (крестьянам) было знать, что никто в Ольховской ячейке не считал Игнаху чле­ном партии. И что партия тут ни при чем». Извест­ная песенка. Партия всегда ни при чем. Массовый тер­рор совершается в стране, а правящая партия ни при чем, миллионы крестьян уничтожаются, страна ввер­гается в пучину голода, а партия ни при чем. На каких кретинов рассчитана эта демагогия?

Белов даже идет дальше, он пытается предста­вить коллективизацию (особенно в последней сцене романа) как извечную, всегда и везде идущую борьбу между разными психическими и физиологическими типами людей.

Двадцатые годы вовсе не были чудесным идилли­ческим временем, внезапно оборванным грянувшей, как гром среди ясного неба, коллективизацией. В двад­цатые годы совершалось и завершилось построение тоталитарного идеократического государства. После уничтожения политических и гражданских свобод, профсоюзов и церкви, после высылки за границу цвета русской интеллигенции и создания концлагерей для инакомыслящих, коллективизация была закономер­ным и необходимейшим шагом. И не только потому, что независимый от государства крестьянин не вписы­вался в коллективистскую централизованную и тота­литарную систему, но также и потому, что связанный с землей, с национальной традицией и религией крестья­нин был опасен идеократии. Ей нужен был лишенный корней, обезличенный и оболваненный homo soveticus, над созданием которого она успешно трудилась, и вольный крестьянин ей был не менее ненавистен, чем самостоятельно мыслящий интеллигент. Коллекти­визация — не только экономическое мероприятие. Это — страшное по своим последствиям обрубание духовных корней, уничтожение источников иной, не коммунистической культуры, морали, оглушение на­родного сознания. Это замена личного начала и лич­ной свободы началом коллективистским. Настоящий русский роман о коллективизации еще должен быть написан.

Не может уже русский читатель удовлетвориться отдельными там и сям разбросанными намеками, смелыми фразами, вложенными в уста отрицательных персонажей, опасными утверждениями, сразу же ней­трализуемыми верноподданническими оговорками и т. п. Полноценное литературное произведение не скла­дывается из отдельных удачных деталей, вкрапленных там и сям в аморфное или даже инородное тело. Ли­тературное произведение — это целостный организм с собственным пульсом и дыханием. Этот организм либо есть — живет и дышит, либо его просто нет. Третьего тут не дано. Никакие самые изощренные гальванопроцедуры не могут оживить труп.