Александр Замалеев - Лекции по истории русской философии

Примечательный пример в этом отношении дает Д.И. Фонвизин (1744–1792), подолгу проживавший в 80-х годах в Париже. В одном из своих заграничных писем, адресуясь к графу П.И. Панину, он не без иронии заявлял: «…если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию». Знакомство с этим европейским государством позволило Фонвизину выработать более трезвое и реалистическое понимание либерализма, очистить его от элементов утопизма и экзотики.

От проницательного взора писателя-сатирика не укрылось то, что во Франции «вольность по праву» совсем не одно и то же, что «действительная вольность». «Первое право каждого француза, — писал он, — есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет воспользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом: вольность его есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов». Столь печальное «состояние французской нации», по мнению Фонвизина, сложилось вследствие «злоупотреблений духовной власти», занятой больше собственным обогащением, нежели нравственным воспитанием общества. Падение церковного авторитета обусловило возникновение «систем нынешних философов», провозгласивших независимость добродетели от религии. В результате «первым божеством здешней земли» сделались деньги, а нормой отношений — борьба: «Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва». Государство целиком оказалось «на откупу», пало под давлением торгового капитала. Король уже не столько управлял сам, сколько управлялся «чужими головами». Ни во что превратились даже его привилегии. Из уважения к особе государя во Франции было узаконено не собирать пошлины в местах его присутствия. Однако из-за этого он не мог бывать в Париже, ибо город по контракту был отдан на разграбление «государственным ворам», т. е. откупщикам. Тем самым он вынужденно оставался в Версале, «куда французского короля посылают откупщики на вечную ссылку». Фонвизину почти осязаемо удалось передать политическую атмосферу предреволюционной Франции, задолго до трагедии якобинства выделить в ней очаги будущих грозовых разрядов.

Глубокое знание западноевропейской действительности облегчило ему постижение «домашнего быта». Признавая равенство благом, когда оно происходит не от «развращения нравов», как во Франции, а основывается на «духе правления», как в Англии, Фонвизин в своем трактате «Рассуждение о непременных государственных законах» (1780–1783) дал единственный в своем роде анализ российской политической системы. Он исходил из того, что всякая форма публичной власти должна быть устроена «сообразно с физическим положением государства и моральный свойством нации». Однако не такова Россия. Государство, не имеющее себе равных по обширности пространства; государство, славное своим многочисленным и храбрым воинством; государство, «дающее чужим землям царей», — это государство не имеет до сих пор ни разумного устроения, ни справедливого законодательства. В нем «люди составляют собственность людей» и «знатность… затмевается фавером». Оно не обрело даже своей окончательной формы: это «государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное ею управление…; не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства».

Так безотрадно выглядела картина российской государственности, изображенная Фонвизиным. Будущее России представлялось ему в монархической перспективе. Он выступал за просвещенную монархию, огражденную в целях «общия безопасности посредством законов непреложных», т. е., собственно, конституции. Добродетельный и просвещенный государь, на его взгляд, должен в первую очередь «сделать людей способными жить под добрым правлением». Для этого вовсе не требуются особые именные указы и постановления. «Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа». Он судит народ, а народ судит его правосудие. Только честность монарха служит порукой истинности его законов. Он — «добрый муж» и «добрый хозяин», и все самодержавие держится на любви к нему подданных. Фонвизину не удалось избежать общей участи всех просветителей — огосударствления морали, возведения ее в ранг политического ритуала. Отстаиваемая им идея подражания монарху, вдохновлявшая еще Симеона Полоцкого, как нельзя лучше демонстрировала неразвитость общественного правосознания. Именно этим объяснялось то, что русский либерализм в классическую пору, в системах Сперанского, Кавелина, Чичерина, так и не отрешился до конца от наивного предпочтения «нравственного идеала» законодательной норме.