Александр Шуваев - Гном. Трилогия

– Ва‑пэрвых, – работу – расширить. Ва‑вторых – для испытательных полетов атазвать с фронта испытателей. Всэх, кто уцелел. В‑трэтьих: нэ сокращая работы по истребителям, основное внимание сасрэдоточить на реактивных бамбардировщиках. Это считать задачей пэрвостэпенной важности.

Это было последнее, чего Шахурин мог ожидать в ответ на свой доклад. Сделанный по всем правилам, скромно, солидно, ничего, кроме фактов, благо, что факты говорили сами за себя. Так, как надо докладывать единственному слушателю, которому имеет смысл докладывать. И вот тебе. Дуркует Хозяин. Ему предлагают ТАКОЕ – а он, вместо того, чтобы ухватиться двумя руками, выдвигает совершенно бредовое требование. Оно, по сути, обозначает, что всю работу надо начинать с самого начала. Непонятную работу, потому что непонятен смысл, цель ее. Он помолчал, дожидаясь, пока успокоится тревожно забившееся сердце, а потом, увидав, что Сталин не собирается продолжать, осторожно спросил:

– Вы имеете ввиду легкий фронтовой бомбардировщик?

Вождь – молчал, по виду – занявшись трубкой, выпуская клубы дыма и чуть заметно раздувая ноздри. Видно было, что он не слишком доволен заданным вопросом, но не настолько, чтобы показать недовольство.

– Харашо. – Сказал он, наконец. – Для начала пусть будет легкий.

В разговорах между своими, новость передавалась в манере почти стереотипной: "Вы в курсе?" – затем кратко излагалась суть дела, сопровождаясь мимолетным взглядом в глаза, чуть приподнятыми глазами, и – не пожатием плеч даже, а намеком на такое пожатие. Чудовищная неуместность, практически – неприличие указания Вождя в текущих условиях понимали все, кто вообще соображал в деле. И опять‑таки тут присутствовал некий нюанс: гордость за то, что – нелепость, а что сделаешь? Но даже и прозрачные намеки, как выяснилось, понимают не все.

– А что? – Поднял брови Берович. – Это, вообще говоря, очень правильно. Сам подумывал, но, знаете? Са‑амым краешком сознания. Не пускал до башки. Так что, может, только сейчас выдумал, что подумывал. А так – правильно. Одна беда – трудно страшно, но правильно. Если справимся быстро, то правильно, если не справимся, затянем, – то плохая затея. Опоздавшая вещь выйдет. Потом заново, почитай, с самого начала делать придется…

– Да как ты не понимаешь! А! Ну ты что, правда не понимаешь?

– Вот ты меня послушай, ты не психуй только, выслушай… Летать на этих штуках научатся не сразу, а сбивать – так вовсе не скоро. Ты не спорь, это так, даже к бабке не ходи… И чем займутся те, кого все‑таки заставят "страдать херней, вместо того, чтобы фашистов бить"? Никто не умеет ныть так занудно, как строевой пилот, которого заставили переучиваться на технику нового поколения.

– Ну это уж ты з‑загнул!

– Да‑а?! Да в сорок первом, перед самым началом, на новых истребителях летать было некому! От них шарахались, как черт от ладана! Никто на самом деле вовсе и не хочет принципиально новой техники, хотят, чтобы такая же, привычная, – но при этом все на два оборота круче! Другое дело, что так не бывает. Но ты меня перебил: вот эти вот орлы, которых заставили, по причине временной своей истребительской импотенции займутся штурмовкой. Вот увидишь! Верховный в машинах понимает постольку‑поскольку, то, что назывется "ориентируется", а вот в людях – почти все, поэтому и заказывает машины под то, что будет делаться на самом деле!

– И что? Все бросишь, и будешь выполнять капризы?

Берович помолчал, глядя чуть в сторону и барабаня пальцами по крышке стола, потом вздохнул:

– Нет, так сразу это, конечно, нереально. У нас первые прототипы уже в ходу, готовы на семьдесят процентов в металле. На следующие мы поставим оружие помощнее, и предусмотрим подвеску мелких бомб. Так легче будет перейти к затее Верховного. А переходить все равно придется, хотя это и не очень‑то…

Это он правильно заткнулся. Очень своевременно. А то уж вовсе глупо вышло бы.

Потом какие‑то поляки с предельным риском для жизни сфотографировали одну из немецких машин, и с немыслимыми ухищрениями передали снимки в Москву. Конструкторы жадно, буквально с лупой разглядывали дрянные оттиски, но своего отношения никак не выказывали. Это было бы и бесполезно, и небезопасно. Отучены были накрепко, кто на своем опыте, кто на чужом. И теперь все, как один, почуяли смысл стреловидных крыльев. Хотя прежде, когда о перспективности такого плана плоскостей говорил Роберт Людвигович, с ним не спорили, но, как обычно, считали его малость блаженным, а себя – страшно практичными и крепко стоящими на земле‑матушке. Пятнадцатипроцентное сужение их к концу – через месяц, и поперечные гребни, позволявшие приручить турбулентность на высоких скоростях, – через три, были уже чисто собственными, насквозь своими.